— Теперь собственно выбор. Первый вопрос: кто с кем? Быстренько–быстренько, — торопит Извилина. — Скоро горячее подавать будут — не управимся.
— Это как? — спрашивает младший Ситянский.
Извилина понимает, что интересуется не насчет обеденного меню.
— Это так, что можешь выбрать любого с нашей стороны на собственных условиях.
Извилина уже знает, кого выберет младший Ситянский — глаза выдают. Седой, когда на него показывают пальцем, громко хмыкает и укоризненно качает головой.
— Теперь Ситянский — намбе ту!
Некоторое время Извилина ждет — все смотрят на среднего Ситянского, оценивают его затравленный вид.
— Так понял, что пропускаем очередь? Не вопрос! Слово за старшим…
Старший Ситянский, по нему видно, лихорадочно думает. Понятно, что очень хочет сломать этого нагловатого, но слишком уж уверенного в себе, что–нибудь за этим кроется. Выбирает молчаливого, похоже — трусоватого. И не понимает, почему этот — сильно разговорчивый — так странно на него смотрит, а молчаливый вовсе не реагирует, будто он, Ситянский — пустое место.
— Диагноз — наследственная глупость, — едва слышно бурчит Замполит.
— Значит, так получается, средний достается мне! — заключает Извилина. — Впрочем, пока еще у него есть время переиграть — выбрать Медвежонка или Сурка — показывая на Лешку — Замполита, уточняя: — Это, с которым наш брат Ситянский уже знакомился — третьего дня тому.
Извилина любит предоставлять выбор, не оставляя его, но держится так, словно его детство вызрело не в детстве — много позднее, потому–то сейчас, уже в зрелом возрасте, догуливает, вносит элемент игры.
— Начинаем с молодых или по старшинству? — живо интересуется Извилина, и тут же за всех решает сам. — Впрочем, тут по любому — то на то и получается — первый заход: «самый молодой против самого старого».
Участливо интересуется у младшего Ситянского:
— Стреляться изволите или на кулачках?
— Так сломаю.
— Хорошо, — радуется чему–то Извилина. — Тогда по второму вопросу уточнимся… До крови? До смерти? До калеченья?
— А это как придется! — нагло заявляет Младший Ситянский. Давит взглядом Седого, не понимая, почему тот так спокоен. Хмыкает, картинно снимает пиджак, бросает на спинку стула, встает в стойку — должно быть, видел такую в кино…
Ох, не смейся черт над дьяволом!
— Не суетись, — говорит Седой. — Нет зонта, значит, промокнешь при любых обстоятельствах.
В городе Седой ходит с клюкой, чтобы казаться еще старше. Сейчас отставляет клюку в сторону.
Извилина думает, что Седой сейчас обязательно отчебучит что–нибудь этакое, «нестариковское» — выпрыгнет вверх на метр или больше, попутно хлопнет Ситянского ладонями по ушам, да так, чтобы кровавая юшка носом пошла, рванет на себя, да саданет коленкой под подбородок, в общем покажет себя этаким живчиком. Но Седой из образа не выходит…
Ждет, пока Ситянский замахнется, потом неловко «по–стариковски» подныривает и пропускает мимо себя. И второй раз уходит, выжимая нервные смешки, но под третий, под горсти «подставляется», позволяет ухватить себя за грудки, одновременно сбивая неумного человека с равновесия. Сразу же «крестом» просовывает свои руки, и прижав кисти Ситянского плотненько к своему телу, ведет корпусом–рычагом вокруг себя, сначала в одну сторону и, тут же, поймав сопротивление, в обратную — выламывая кисти и локтевые. Как–то незаметно для всех оказалось, что левая рука Седого уже проскользнула к шее, надавила двумя пальцами куда–то под челюсть, вызывая взвизг и скулеж, словно ошпарили собаку, у Ситянского, вдруг, брызгают слезы. Седой, стоя полубоком, аккуратно опускает его на колени подле себя, прижимая ухом к полу — зашарканному сальному линолеуму…
— Пойдешь в деревню? — спрашивает Седой, чуть–чуть приотпуская, чтобы смог ответить.
— Пойду!
Голос у Ситянского, что у наказанного школьника.
— Прямо сейчас пойдешь? Пешком пойдешь?
— Да!
— Тогда — иди! — говорит Седой.
Отпускает, сдвинувшись на пару шагов, не теряя из виду, поскольку знает оглашенных, которые, почувствовав себя униженными, бросаются грудью на нож, а также и под танк, прихватив гранаты. И даже чуточку расстраивается, что нет в этом Ситянском той шальной звериной отрешенности момента, остатков настоящий русскости, когда выбирают смерть унижению. Ситянский медленно встает и, не смотря ни на кого, выходит. В зале беззвучно выдыхают, начинается шевеление.
— Пауза! — объявляет Извилина. — Кто не участвует — налили и выпили!
И действительно — послушно наливают и выпивают. Разве можно от такого отказаться?
Извилина уже обратил внимание, выделил тех, кто смотрел на эту сцену не без удовольствия. Тех, кого явно воротило от одного того, что Младший Ситянский выбрал себе в противники старика — куда такое годится! Старик же взял, да и «сделал» его! Это близко к правильности. Кто–то даже крякнул от удовольствия и тут же смущенно глянул по сторонам — не заметили? Понял, что не столь крепка связь по вертикали, и может так статься, дело пройдет легче, чем планировали.
Молчун очень сомневается за Извилину. Извилина в рукопашном кажется ему неудачливым, какой–то мягкий, не склонен завершать начатое, и Феде приходится (были такие случаи) за него брак доделывать. Хотя навыки прививаются легко, но, чтобы стать приличным рукопашником, не хватает жесткости. Может «увязать» языка, подкрасться, ударить неожиданно, а, если нет иного выхода, обезоружить словом, выкриком, и даже уболтать, но чтобы драться, пусть и за жизнь… На занятиях Извилина тоже не выкладывается, чтобы отдаться бою без остатка, как бы Молчун не пытался его раскрутить на взрыв. А в настоящих боевых, когда шансы равны, случая проверить не было — у них все кончается быстро, да на других дистанциях. Правда, в их работе иного и быть не должно. Сам Извилина с Командиром планируют операции, стараясь предугадать все нюансы, без устали натаскивают группу на макетах, и по схожей рисунком местности.
Рукопашные приемы едва ли нужны в боевых операциях, они лишь придают некоторую уверенность, а еще возможность покуражиться в быту. Впрочем, для молодняка немаловажное. Осознание подобной элитарности всегда будет иметь значение. И вовсе не в силу военной необходимости, а скорее в силу изменяющегося вокруг них мира, где сверху до низу — на всех уровнях, вдруг, все стало меняться — отношения стали базарные, а дела бандитские, в шальные 90‑е Молчуну было дано задание качественно подтянуть группу по «рукопашке»…
Недавно смог оценить свою работу. Издали смотрел, как на бороздах картошки прыгает Петька — Казак, а Лешка — Замполит, поймав кого–то за руку, крутит вокруг себя… Не так бы надо, но сойдет.
Командир, а еще раньше — Седой, периодически, но, скорее под влиянием момента, душевного настроя, чем поступившей информации, вдруг принимались натаскивать группу по дисциплинам «косвенным», на какое–то время вводя их в расписание. Молчун, понимая, что некоторые навыки прививать бесполезно, пробовал в отпущенное время развить лишь те, которые получались лучше всего — ограниченный набор, соответствующий индивидуальности и склонностям. Потому Лешке — Замполиту, обладающему крепкой кистью и бережливо относящегося к своей физиономии, которую почему–то считал приглядной — поставил пару «захват–заломов», а взрывному, импульсионному, очень подвижному и легкому Казаку — показывал уходы, точки, под каким углом и какой дозированностью бить, чтобы получился тот или иной эффект. Мише — Беспределу приемы были не нужны, он обладал звериной силой и мог поломать любого. Саша — Снайпер предпочитал бить кулаком, ребром ладони или открытой кистью, но уж бить, как стреляет, раз и наверняка — обычно целит в горло, под основание черепа или височную. За ним не прибирать. Командир… Насчет Командира Молчун ничего сказать не мог, здесь случай особый. А вот Извилина… Лучше бы Казак или даже Замполит, но только не Извилина!
Федор обругал себя, что возле машин, не сделал Среднему Ситянскому, когда тот был в беспамятстве, «киевского горчичника на копчик».
— На смерть? — спрашивает Извилина, глядя Ситянскому в глаза.
— Я не буду! — говорит Средний Ситянский глухо. — Совсем не буду…
— Как так? — чуточку растерянно удивляется Извилина.
Повисает тяжелое. Кто–то смотрит хмуро, кто–то недоуменно. Почти все осуждающе.
— Что ж, всякий выбор — выбор. Иди и не греши! — Извилина намеренно пытается унизить его в глазах всех остальных, чтобы авторитет Ситянского здесь был потерян безвозвратно. — Красный свет тебе в харю на всю оставшуюся жизнь!
— Снег за шиворот!
— И Карлсона в жопу с пропеллером! — отечески напутствует Седой.
