Феде самому, вдруг, нравится бояться. Это приходит, как внезапное. Не страх, разумеется, а радость страха. Как открытие, еще не сформулированное. Потом, много позже, Федя понимает и принимает как должное, что главной действующей силой поступков является страх. Причем, в равной степени и тот страх, который стремишься скрыть, которому поступаешь вопреки — назло. Федя наслаждается собственным страхом, купается в нем, ищет его. Выдумывает и создает множество ситуаций, где можно испугаться. Проходя пугающее, как некую игру с самим собой и собственным страхом. Вроде наркомана, которому с каждым разом нужна все большая доза, чтобы острее чувствовать мир. И это становится некой дополнительной странностью его характера. Федя, вроде скупца опасающегося запустить кого–нибудь в свою сокровищницу, и даже признать, что такая сокровищница существует, боится показать свой страх кому–то еще. Страх истинный, не тот, что учится подсовывать…
Сколько раз такое… Подходишь к компании, кто–то делает встречное движение — «берет на арапа», проверяют на испуг… Федя сразу же отбегать, и все, вдруг, начинают бежать за ним — улюлюкать… Как? Что? Почему? Инстинкты мальчишеские! Убегает? — Виновен! Есть развлечение. Странно, но Федя когда–то и не догадывался, что сам виноват. Если человек убегает, то как за ним не гнаться? Тут любая собака про это скажет. Только теперь Федя додумывается до этой мысли. И учится пугаться как бы по–прежнему, но бежать уже осмысленно; выматывать, растягивать преследователей в цепь за собой…
Одно из самых ярких воспоминаний; первые опыты того шального лета и осени — бегут за тобой кучей, потом растягиваются в цепочку, тогда разворачиваешься, бьешь первого — раз, два, сколько успеешь, набегаешь на второго — пугаешь, тут же разворачиваешься и опять бежишь, по ходу добавляя первому. Ждешь, пока не растянутся, разворачиваешься… Учатся быстро — обернешься — первый сразу же спиной и со всех лопаток обратно — кучковаться. В стае оно спокойней. Стоят. И ты стоишь — ждешь. Кричат обидные слова. Федя молчит, ждет — додумаются ли до камней. Чаще полаются издали и уходят демонстративно лениво.
Потом наскучило, перерос, выучился другому…
— Побили? Кто?
— Приезжий!
— Что так — всех разом и побил?
— Да нет, по очереди!
— Что же вместе на него не насели, али не родня?
— А он не дал! — жалуются, вытирая кровавые сопли.
— Как не дал?
— А он не по честному! Пока следующий, он уже с первым управлялся, и крутился он все время, не останавливался — никак было не ухватиться, чтобы разом.
— Тьфу!
Позднее Федя свою жизнь вспоминает, как некую цепочку, где каждый шаг — звено. Нельзя отнять ни одного — рассыплется. Он еще не задается вопросами — что есть человек, насколько крепко прикреплена к нему душа, видит ли нечто невидимое в тот миг, когда знает, что за этим мигом будет иное, уже с эти миром несвязанное? Он знает, когда душа начинает биться в испуге на истончавшейся нити, и кажется, вот–вот, сорвется, тогда само тело способно на удивительные вещи…
Федя немногословен.
— У меня каникулы. Пока есть чему меня учить, буду на вас работать.
— Это не мое! Пусть спортивный клуб идет. Он борьба учат. Классический называется. Пусть в город идет, там при клубе другой русский есть, самба танцевать учит. Очень красивая самба.
Бывает такое, подведут и орут через забор хозяину:
— Саид Ибрагимович, привез тебе ученика и работника! Хочет выучиться грязному искусству! Как твои дети дерутся!
Оставит Федю и убегает. Федя ждет. Могут спустить собак. С собаками он научился ладить. Убивать их тоже научился. Федя не к первому своему учителю пришел и даже не к десятому.
— Грязной драки хочешь?
Кивает.
— Грязную работу будешь делать? С собаками спать будешь?
Федя не боится, знает, что сперва пугают — обычаи здесь такие — смотрят насколько он мужчина.
— Сними рубашку!
Федя снимает, ждет.
— Ахмед жидкую сажу возьми, макай палку!
— Русский! Сколько полос на тебе Ахмед оставит, столько тебе гряд мотыжить… Уворачивайся!
Ахмед усердствует…
— Ахмед — сын шайтана! — зачем столько полос нарисовал? Умрет на грядках — кто отвечать будет?
Проходит время…
— Сколько сегодня? Мало! Шайтановы дети! Ахмед — тебе русскому на грядках помогать!
И еще…
— Ай–яй–яй! Федор — сын шайтана! — зачем Ахмедке руку сломал? Уходи! Нечему мне тебя учить…
На Востоке учителей много. Наверное, потому, что здесь больше старых людей — живут дольше. Кто–то внука учит стрелять из лука. Федя стоит вместо мишени. Двигаться Феде нельзя — только руки может использовать. У стрелы наконечник — кусок застывшей смолы, синяки оставляет — будь здоров! Когда старику кажется, внук бестолков, стрела у него летит медленно, тогда берет лук сам. Готовь примочки! Но Старик никогда не целит ни в голову, ни в пах. Только вот внук у него зловредный, хорошо, не может так сильно лук натянуть… Старик сердится, когда Федя ломает стрелы — должен ловить, но не ломать. Стрелы тонкие, и Федя никак не может рассчитать усилий, чтобы быстро и мягко. Сын старика приходит, он чуточку больной — это видно по разговору — хочет, чтобы Федя бегал от него, когда будет стрелять из лука. Но Федя не бегает — смотрит в глаза. Больной сын бросает лук к ногам, закрывается фалдой халата и начинает скулить. Старик спрашивает — кто учил Федю так смотреть. На это ответа нет…
За всяким затылком висит в воздухе душа человека, но увидеть ее можно только сквозь глаза. Смотри в глаза, но не в поверхность их — сквозь! Глаза, суть есть, два яблочка наполненные мутной водой, что тебе до них? — смотри за них, насквозь, в саму душу смотри! У каждого она трепыхается на тонкой нити, даже если кажется, что перед тобой железный человек…
Первого своего противника Федя убивает, когда самому исполняется шестнадцать. В горах Ингушетии высокий подросток, не справившись с ним обычным способом, в очередной раз брошенный на траву, подзуживаемый своими погодками, подхватывает нож, кем–то подброшенный, и Федя, должно быть в отчаянном испуге (как потом пытался понять самого себя), ударяет очень сильно и очень быстро. Кое–что понимая в обычаях, потому сразу же, пока не разобрались — что собственно произошло, отступает назад, за спины, и еще дальше к зарослям, потом бежит… Сделав круг, как подсказывают ему инстинкты, взбирается выше, осторожно смотрит с края. Происходит странное. Уже не пытаются привести в чувство — разобрались, что не дышит, совещаются, и разом все вместе, ухватившись или хотя бы касаясь пальцами, поднимают, подносят тело к обрыву и роняют вниз. И Федя понимает, что погони и травли собаками не будет. Но все равно уходит зарослями, сторонясь дорог и тщательно обходя поселения, пока не выходит к казачьим селам…
Всякого было. И холод, и дрожь не от холода, и… и позднее равнодушие, когда на душе пусто, а пальцы отчего–то дрожат, словно душа в них, в их кончиках, тогда хочется с размаху бить кистью о камни — за предательство пальцев.
Федя учится играть. Подставляться под «подлянки», делать наивные глаза и смотреть всякому учителю в рот, немо восхищаться его знаниям — тогда расскажет и покажет не только то, что сам знает, но и то что видел, слышал или предполагает. Федя во всяком новом месте, по привычке ставшей уже правилом, узнает: сидел ли кто–нибудь в тюрьме, дрался ли, убил кого–нибудь. Не спрашивая — почему? Спрашивая — как? Как выживал потом, в местах, где выжить, не опуститься можно только обладая злостным характером.
Всяк учитель, иногда на один урок. Один даст надежду про всякий случай: «Побили? Молчи, да помни. Жди своего времени. Но не сиднем жди — приближай!» А кто–то выучит такому золотому правилу, хоть на стенку вешай — вырисовывай разными шрифтами каждую его буковку: «Правил — нет! Всякий раз ставь мировой рекорд непредсказуемости! После каждого боя разбери его на составные — достаточно ли сумасшедшим был в каждой его части?»
Но, по сути, правил много, и все они работают до поры, пока человек верит, что они работают, хотя одно частенько отрицает другое: «оставь противнику возможность отступления, не зажимай его в угол, предоставь возможность удалиться с достоинством», или такое: «замирись, а когда отвернется — бей в затылок без промедления, здесь нет места для слюнтяйства или ты или в следующий раз тебя».
В голову бить — разуму не добыть, а головой в голову бьет, казалось бы, совсем неразумный, но Федя и этот прием полюбил и не стеснялся пользоваться.
Учителей много. Не было такого, чтобы в какой–то момент Феде показалось — недостаточно.
Один профессор учит, словно жалуется: «Дарвин прав — мы от обезьян; слишком развито хватательное, хватаем все — что лежит плохо, что лежит хорошо, что протянуто, что пытаются прятать за спину, хватаем должности, звания, пайки хватаем, распределения…»
