Положение армии было отчаянным во всех отношениях. Гнилая зима принесла с собой разные заболевания. Продовольствие добывалось с трудом. Австрийцы и прибывшие с Украины посланцы Полуботка мутили и подбивали солдат и даже офицеров перейти на службу к «Великому гетману». Возле Ясс стояли в полной боевой готовности два австро-венгерских корпуса, загораживая дорогу на север. В Бухаресте находились главные силы Иоганна-Альбрехта. На берегу близкого Прута вытянулись цепью их пехотные и кавалерийские дивизии. Сравнительно свободными оставались только пути через Карпаты на Трансильванию. Но о прорыве туда нечего было, конечно, и думать Настроение среди солдат было убийственное. Офицерство тосковало, и многие, не выдержав, прибегали к самоубийству. Суворов, оказавшийся в невыносимом для него положении начальника армии, которая повинуется только условно, в чужом краю, без надежды на возможность скоро выбраться, и как раз в то время, когда в России совершалось нечто невообразимое, когда в Москве заседал «анпиратор» из беглых казаков и орудовали «енаралы» и «менистры» из колодников и кабацкой рвани, — Суворов сходил с ума от тоски и вынужденного бездействия. Одно время он задумал подбить преданных ему фанагорийцев, сумских драгун, Лебединских егерей, несколько батарей гвардейской конной артиллерии и с этими ничтожными силами попытаться прорваться за Прут. А там будет видно. Но этот его план не нашел сочувствия именно среди фанагорийцев, откровенно заявивших: «Будь жива государыня али наследник Пал Петрович, али кто еще из старого царского дому, мы бы все пошли. А то за кого же идти-то?»
Любимый ординарец Суворова и его родственник С. Петрушевский, оставивший ценные записки «Черты из жизни генералиссимуса А. Суворова» (Москва, Университетская типография, 1802 год), отмечает: «И до нашего пребывания на Гнилом поле Александр Васильевич отличался некоторыми странностями, заставлявшими многих говорить, что он любит показывать себя большим оригиналом или попросту чудаком. Но после горестного события, когда великий воитель чуть не пал жертвой гнусного покушения на его жизнь со стороны предателя Ивана Димитраша, пытавшегося отравить нашего славного вождя, странности стали проявляться резче. Мне приходилось беседовать по этому поводу с лечившим Александра Васильевича французским медиком, господином Анри Курселлем, человеком знающим и достойным, и он неоднократно говаривал, что поднесенный Иудой Димитрашем яд произвел глубокое сотрясение во всем теле будущего генералиссимуса и не мог не отразиться и на его душевном состоянии. Сие мнение разделяется и многими близкими покойного героя и благожелательно к нему относившимися лицами».
По-видимому, на проект Суворова прорваться за Прут даже его близкие смотрели, как на причуду не вполне здорового человека.
В конце зимы в Молдаво-Валахию с севера пришла новая волна холода. Лед сковал крепкой броней реки, озера и болота. Выпал и толстым слоем залег снег. Установился отличный санный путь. В Ракшаны каждый день стали приходить бог весть и какими путями пробиравшиеся из Малороссии беглецы, согнанные с насиженных мест разгулявшейся и в южной России пугачевщиной, гайдаматчиной, атаманщиной, полуботковщиной, общим развалом и общими страданиями. Сюда, в этот богатый край, живущий сонной жизнью, измученных людей тянула и надежда найти спасение от бешеного разгула всяческой «сволоты», почуявшей, что ее праздник, и еще больше — слух о том, что здесь уцелела пусть и попавшая в тиски, пусть и прилипшая к чужой земле, но все же русская, вернее сказать, российская армия. Среди прибывавших в Ракшаны, против всяких ожиданий, оказывались, и притом в весьма значительном количестве, люди, которые всего несколько месяцев тому назад участвовали здесь же в солдатских бунтах, дезертировали и стремились стать под знамена «мужицкого царя, настоящего анпиратора». Едва попав туда, где этот «анпиратор» и его соратники расправлялись с несчастной страной, едва испытав сладость жизни под начальством пугачевских воевод и судей из бывших колодников, они теряли всякий вкус к новым порядкам и при первой возможности бежали К молдаванам. Особенно много таких беженцев набралось на территории между Прутом и Днестром.
Занимавшие Молдаво-Валахию австрийцы в общем не мешали приходу из России и только вяло пытались препятствовать общению беженцев с армией Суворова. Отдельные группы осевших в Бессарабии беженцев неоднократно присылали в Ракшаны своих выборных заявить Суворову, что если только он, Суворов, решился бы пойти «бить Полуботка» или «бить бунтарей да варнаков», то с ним пойдут поголовно все способные носить оружие. Вовсю работала еврейская «пантофельная почта», которая всегда отличалась своим изумительным свойством приносить вести не только о том, что уже было, но и о том, что только собирается быть. Так, например, о бунте в Москве с участием Бутырского полка эта «пантофельная почта» сообщила за два или три дня до самого бунта. Теперь она упорно предвещала близость ухода «анпиратора» из Москвы и твердила, что больше полугода ему не удержаться.
Та же «пантофельная почта» самым настойчивым образом твердила; «Народ устал от разрухи. Пугачевская армия расползается, как ком гнилой слизи. Если бы только Суворов пришел в Россию, дело было бы скоро кончено».
Вот об этом и думал, в бездействии и тоске, сам Суворов, сидя в Ракшанах.
До прихода русской армии Ракшаны были ничтожным городишкой с тремя тысячами обитателей. Разместить всю сорокатысячную армию в убогих молдавских хатах не было возможности. Рядом с городишком вырос огромный военный лагерь из палаток, шалашей и землянок. Суворов сначала обитал в своей походной палатке, но когда вследствие болезни Румянцева и Потемкина ему пришлось принять на себя командование, обстоятельства вынудили его бросить тесную палатку и занять довольно обширный дом какого-то местного богача. В этом доме разместился и главный штаб армии. Суворов довольствовался просторной, но убранной с обычной для него простотой горницей, окна которой выходили в сад. С ним неотлучно находился Прошка, исполнявший обязанности денщика, повара, камердинера, эконома и министра финансов.
С тех пор, как Суворов стал главнокомандующим, а в лагере при Ракшанах оказалось много беженцев, в скромный кабинет генерала в утренние часы часто шли просители, среди которых было немало женщин. Поэтому Суворов ничуть не удивился, когда как-то утром толокшийся в сенцах Прошка вошел в кабинет и ворчливо заявил:
— Там какая-то мадама пришла. Должно из прогоревших барынь. И с сыном. Поди, на бедность клянчить станут. Так вы уж того... У самих, почитай, ничего нету!
— Не учи, не учи! Сам знаю! Ну, зови! Да только предупреди, что, мол, генерал очень занят! — отозвался, поморщившись, Суворов, который вообще побаивался женщин, а барынь-просительниц не мог выносить за их обычную бестолковость и склонность пустословить.
Ворча под нос, что «и меня учить тоже нечего! Я свое дело справляю!», Прошка вышел в сенцы и буркнул:
— Входите, что ли!
Вошли двое: женщина средних лет и небольшого роста, казавшаяся толстой вследствие обилия теплой одежды, и молодой человек, на голову выше своей спутницы. Желая избавиться от предполагаемых просителей как можно скорее, Суворов не предложил им сесть, и стоя у письменного стола, заваленного бумагами, лишь искоса взглянул на пришедших и довольно сухо осведомился, что им угодно.
Женщина, словно не слыша его вопроса, принялась разматывать покрасневшими от холода руками теплый пуховый платок, скрывавший ее лицо почти целиком. Под платком оказалась сильно потертая круглая котиковая шапочка. Женщина сняла и ее. У нее было полное лицо, еще сохранившее многое от былой красоты, высокий лоб, прямой нос с горбинкой, тонко очерченные губы, красивые брови, полная, чуть рыхлая шея и высокая грудь. Сопровождавший ее молодой человек не был схож с ней лицом, но вместе с тем что-то роднило их. Когда они стояли рядом, было ясно, что это мать и сын.
Суворова привела в досаду эта нелепая бабья возня с раздеванием. Зачем все это? Что они, в гости, что ли? По делу! Ну, сказывали бы, в чем это дело и вся недолга! Он нетерпеливо повернулся к окну...
— Что же это, Александр Васильич? Или уж я так постарела и подурнела, что меня и узнать нельзя? — раздался звучный женский голос, в котором чуть сквозила насмешка и слышался легкий немецкий акцент.
При первых же звуках этого голоса, Суворов выпрямился. У него перехватило дыхание. Он впился взором в лицо пришедшей и некоторое время, широко раскрыв глаза, смотрел, не отрываясь. Женщина улыбалась.
— Прошка! — завопил неисктовым голосом Суворов. — Прошка! Воды! Ледяной воды! Лей, подлец, мне на голову! Сейчас лей!
— А, может, обойдемся и без ледяной воды, Александр Васильич? — улыбаясь, спросила посетительница, приближаясь к столу. — Неужто же я, в самом деле похожа на призрак?
