— Но я, окрашивая и подбирая, не забывал, сколько это стоить будет. Ты думаешь, покрасил — и все? Я, дорогая моя, сначала подсчитал. Все, до гроша. И сегодня же письмо в ЦК напишу, вот увидишь!
— Ты иди готовь, готовь, — перебила его Зося и, когда Валя села рядом, привлекла ее к себе.
Все замолчали, и стало слышно, как на кухне Сымон начал щепать лучину.
— А знаешь, Леша, что дальше с летчиком было? — крикнула Зося вслед. — Когда привели его к жене, он, пока не рассмотрел, даже не поздоровался с ней.
Она тихо засмеялась.
3
Лицо, фигура Зоси пополнели, налились женской силой. Она знала, что Алексею начинают нравиться полные женщины, и поэтому не горевала, что теряет свою девичью стать. Когда-то, стоя перед мужем, как перед зеркалом, она с гордостью предлагала:
— Проверь, Леша, проверь… Ты думаешь, я обманываю? Ну, пожалуйста!
Она чуть подтягивала живот, а Алексей, перехватив пальцами ее стан, старался, чтобы пальцы сошлись. Это было невероятно, но пальцы сходились. Теперь же Зося хвасталась иначе: она как бы с вызовом становилась перед Алексеем, капризно топала ногой и королевою отплывала от него, разрешая любоваться собой.
Однако ощущение молодости не покидало ее. Говорят, мужчине столько лет, сколько он чувствует сам" женщине же — на сколько она выглядит. Может быть, это и правда. Но, несмотря ни на что, Зося оставалась по-девичьи непосредственной. Годы сказывались разве только в том, что ее начинали беспокоить и дела, не имеющие к ней прямого отношения.
Как-то раз, после получки, Алексей попросил Зосю сходить с ребятами в магазин.
— Они ведь ежели и купят, не на что будет смотреть. А ты умеешь…
Она выбрала Тимке галстук, голубую рубашку, янтарные запонки, Виктору, который обносился и до этого ходил в форме ремесленника или в спортивном костюме, — синий шевиотовый костюм, остальным — кому что. Сама перешила на Викторовом пиджаке пуговицы, подогнав его по фигуре, заменила плечики. Навещая общежитие, завела там свои порядки. И с того времени Зося стала заботиться о ребятах, как о своих.
Правда, она никогда не высыпалась и засыпала мгновенно, как только смыкала веки. Но зато так же мгновенно просыпалась, когда в колясочке начинал шевелиться и кряхтеть маленький Алешка.
Однажды Зося помогла ребятам, учившимся в вечерней школе, готовиться к контрольной работе — кончалась третья четверть — и вернулась домой поздно. Дома, как всегда без хозяйки, уже набралась тьма неотложных дел. Пришлось взяться за них, несмотря на то, что это Алексею было неприятно. Вообще он не любил, когда Зося ночью принималась, скажем, стирать белье или мыть полы, и каждый раз протестовал, будто назавтра все это могло сделаться само собой. Они поспорили. Однако Зося, неподатливая, в таких случаях, не уступила и, уложив детей спать, вымыла пол, а потом принялась утюжить распашонки, сорочки. Она знала — Алексей сердится, жалея ее, но, как только она закончит работу, сразу простит все, и не очень беспокоилась. Наоборот, ей это даже нравилось. В доме царила тишина, распашонки и сорочки под утюгом пахли чем-то приятным, в соседней комнате спокойно спали дети, а в столовой ожидал любимый человек. Что еще надо было в этот момент простой, преданной Зосе, к которой приходила зрелость?
Когда она вернулась в спальню, Алексей уже лежал в постели. Зося тоже легла и, прильнув к нему, начала говорить о его хлопцах.
— Тимка по автомашинам умирает, водить уже научился, — рассказывала она, зная, что ее словоохотливость досадует Алексея и томит его. — Хвалится, что это тяжелее, чем доктором быть. Больной доктору расскажет, что и где у него болит, а машина немая, сам обо всем догадывайся, если что.
Она говорила и говорила, пока недовольный Алексей, всхрапнув, не забормотал, повернулся спиной и задышал ровно. Зося закрыла глаза и так же, как Алексей, неожиданно заснула.
Проснулась она от того, что недовольно кряхтел и посапывал Алешка. Не зажигая света, ловко перепеленав сына, Зося взяла его к себе в постель и начала кормить. Тепленький, он лежал рядом, а она слушала, как он чмокал губами.
Вдруг Зосю объял ужас. Ей показалось — что-то, вскрикнув, скатилось с кровати и шлепнулось на пол. Онемев от страха, но не вставая, она скосила глаза, чтобы взглянуть на Алешку. Вытянутая рука, которой она обнимала его, лежала на подушке, — сына на ней не было. "Упал и молчит! Боже мой!" Возле кровати стояла колясочка; падая, он мог стукнуться о ее колеса. "А что, если виском?! Много ли ему надо…" Она вскочила с кровати как ужаленная, нащупала на полу ребенка, подняла его и приложила ухо к груди. Нет, Алешка дышал.
В комнате было темно — окна спальни выходили в сад, за стеклами покачивались голые ветки яблонь. Свет шел только от нерастаявшего снега, кое-где лежавшего на темной земле. Личика сына не было видно, и Зося ничего не могла на нем рассмотреть. Тогда новые страхи охватили ее. Но зажечь электричество Зося не решилась. "А что, если вдруг?.."
Осторожно, чтобы не разбудить ни Алексея, ни ребенка, она опять положила его к себе на подушку и легла сама. Вглядываясь в сына, не смыкала глаз, пока сквозь окна не забрезжил рассвет. Когда же сомнений, что все обошлось благополучно, не могло быть, она попыталась заснуть. Стало хорошо. И это, возможно, потому, что были ночные страхи и что они прошли.
Но сон уже не шел к ней. Она осторожно растолкала Алексея, который с минуту, не понимая, чего от него хотят, моргал веками, стала рассказывать о сыне.
Из ее сбивчивых слов следовало, что тот обязательно должен быть счастливым. Для этого только нужно, чтобы он был здоровым, как можно больше умел все делать и чем-нибудь увлекался.
Алексей смотрел на жену и, заражаясь ее волнением, снова начинал ревновать, сам не зная к чему.
— Может, вставать будем, а? — спросил он наконец, выслушав Зосю. — Наверно, пора уже. У меня сегодня работы невпроворот.
4
А Вале было не до счастья, хоть прежде она легкомысленно и утверждала, что никто и ничто не помешает ей иметь его целое море.
— Не слишком ли много? — с улыбкой взрослого, который смотрит на ребенка, возражал Лочмель. — В жизни оно лимитировано. Хорошо, что дорога к счастью — тоже уже счастье, Валя…
И действительно, она до этого чувствовала себя почти счастливой, хотя и думала, что самое главное впереди. Но вот горизонт затянуло, и прежнее ощущение уступило место безысходности.
Надо было от многого отрешиться. В этом Валя видела единственный выход. Даже когда Зося сообщила ей, что Василий Петрович оставил семью и опять перешел на квартиру к дяде Сымону, это ничего не изменило: сегодня ушел — завтра вернется. Мало ли таких случаев… Он в самом деле человек минуты и сам не знает, на что решится завтра. Да и вообще все это выглядело противным и оскорбительным.
Но когда Лочмель сообщил ей, что в редакцию поступили корреспонденции, в которых против главного архитектора выдвинуты серьезные обвинения, Валя забеспокоилась.
— Покажите, — после некоторого колебания попросила она.
Лочмель, удрученный, вынул из ящика два конверта и, поскрипывая протезом, подошел к Валиному столу, Потом взял трость, сказал, что ему надо к редактору, и поковылял из комнаты.
Это было похоже на бегство. Валя дрожащими пальцами вынула из конверта бумаги и впилась глазами в отпечатанный на машинке текст. Не дочитав до конца, нетерпеливо перевернула последнюю страницу и посмотрела на подпись — фамилия была незнакомая.
В письме Василий Петрович обвинялся во всех смертных грехах: и в неправильном понимании задач, стоящих перед градостроителями, и в стремлении решать градостроительные проблемы за счет населения, и даже в космополитизме и взяточничестве.
Вторая корреспонденция была более сдержанная. Автор подробно описывал последнее заседание архитектурного совета и делал вывод, что критика там не в почете, воля членов совета скована и все решают капризы главного архитектора. Вспомнилась и давняя Валина статья, на которую Юркевич не ответил. "Видимо, сигналы, подаваемые общественностью, не существуют для таких руководителей…"
И все же это было мало похоже на Василия Петровича. "Шурупов, Шурупов…" — мучительно вспоминала Валя, уверенная, что где-то слышала эту вторую фамилию.
Вернулся Лочмель и, как невероятную новость, сообщил, еще стоя у двери:
— Редактор, Валя, согласен. Иди и расследуй. Юркевич стоит этого.
— Я? Почему я? — удивилась Валя, хотя принципиальность Лочмеля была очень своеобразна.
— К сожалению, мне нельзя. Третье письмо обо мне… А это, как-никак, твой конек, — поднял Лочмель брови, отчего на лбу у него собрались крупные складки. — Правда, во всем этом не так уж много от градостроительства… Только не торопись, пожалуйста… Хотя отдать им на растерзание Юркевича — тоже беда. Думающий человек!..
