В этом не было необыкновенного — в ЦК готовилось решение о строительстве и благоустройстве Минска, — но Василий Петрович заметил тревогу в глазах секретарши. "Значит, наконец мое дело", — смутился он и посчитал нужным успокоить ее:
— Ничего, Нина Семеновна, все к лучшему. Поверьте мне…
Но, кто знает, скорее всего он успокаивал самого себя, потому что на ум пришел Зорин и события последних дней. Кроме того, было ясно: только там может быть утверждена его победа или поражение. Только там решались подобные конфликты.
4
Василий Петрович вошел в кабинет Кондратенко и удивился: там сидели Понтус, Зимчук и Алексей Урбанович. "Понтус и Зимчук — понятно, но почему Урбанович?" — удивляясь все больше, подумал Василий Петрович и, чтобы не здороваться с начальником управления за руку, отвесил общий поклон.
Кондратенко разговаривал с Алексеем и, не прерывая беседы, отошел ближе к письменному столу — не захотел стоять спиной к Василию Петровичу.
— Вы говорите, экономить можно и нужно? — спрашивал он, посасывая свою трубку и присматриваясь к Алексею. — Экономить ради других?
— Конечно, — взмахнул тот руками, которые до этого напряженно держал на коленях. — Ты кладешь стену и не выдерживаешь вертикали. Штукатуру же тогда, чтоб выровнять ее, надо в два раза больше покрутиться и раствора потратить. Опять же, если заводы нестандартный кирпич поставляют, кривой, разных размеров…
Понтус сидел и молчал, он, кажется, даже не видел, что было перед ним. Но Василий Петрович чувствовал, каких усилии стоит ему это оцепенение. Поредевшая прядь волос, скрывавшая его лысину, будто прилипла к ней. На висках морщинилась дряблая кожа, лицо обрюзгло, помертвело. Лишь пальцы на правой, руке, которые все время шевелились, точно что-то сжимая, свидетельствовали — он старается быть прежним.
О, как ненавидел его Василий Петрович! Его выдержка, сноровка просто мерзили ему. Он себя не пожалел бы, только вывести его на чистую воду.
— Мы сэкономили бы еще больше, — продолжал Алексей. — А то мыслимо ли: выдумываешь, вертишься колесом, а наткнулся на какие-нибудь архитектурные выбрыки — и стоп машина. По рукам и ногам связывают. Неужто тут согласовать нельзя?
— Это вы у архитекторов спросите, — усмехнулся Кондратенко, садясь за письменный стол.
Все сразу стали официальными, как на совещании. Кондратенко заметил это и снова встал из-за стола.
— Ну, — обратился он к Понтусу, — ответьте, пожалуйста.
— Архитектура — искусство, — произнес тот осипшим голосом, однако многозначительно морща переносицу.
— Но эти произведения искусства делают они, — сказал Зимчук, показывая на Алексея. — В них живут люди!
— Но архитектурные творения все равно остаются художественными…
— А вы как думаете? — повернулся Кондратенко к Василию Петровичу.
— По-моему, — начиная разгадывать новый маневр Понтуса, ответил тот, — общие фразы всегда остаются фразами.
— Если ими только не называть убеждения, — не моргнул глазом Понтус.
Он явно напяливал на себя тогу борца за идею. Это было выгодно во всех случаях: при победе поднимало его на еще более высокий пьедестал, при поражении — сводило вину к теоретическим ошибкам. Человек попал в плен идеи, увлекся, ну и… Получалось, что такого человека надо наказывать — если только стоит наказывать — за его неосмотрительное увлечение. С другой стороны, он как бы подчеркивал этим, что его мнение не только его, а вырастает ил незыблемых освещенных практикой мнений, поднимать руку на которые могут только безответственные люди, если не хуже.
— Я попросил бы Юркевича ответить, — добавил Понтус, словно все, что говорил тот, не касалось его, — как он относится к проектам, отмеченным премиями.
— Как? — поднялся Василий Петрович, забывая об этикете (ему все становилось нипочем). — Я, к сожалению, тоже во многом виноват…
— Вот и наберитесь мужества рассказать о себе. О том, как путали и петляли.
Понтус тоже осмелился было встать, но спохватился и по-прежнему окаменел в почтительной позе. Ему важно было захватить инициативу, чтоб самому направлять спор, ничем не выдавая, как холодеет, дрожит и ноет нутро.
Однако Кондратенко разгадал его намерение и состояние.
— Я ознакомился с вашими, Илья Гаврилович, проектами и докладной, — сказал он, поправляя ногой дорожку.
Понтус немного оживился.
— Я не считаю свои проекты невесть чем.
— Это уже обнадеживает, — пыхнул трубкой Кондратенко. — Но дело тут серьезнее. Ваша красота слишком, не в ладах со многим. Она, видите ли, мешает людям бороться за такую хорошую вещь, как экономия.
— Вот-вот! — горячо поддержал Алексей.
— Она не в ладах с пользой, с современными формами организации труда на стройках. Это значит — мешает дышать. Так какая же это красота?
Лицо Кондратенко наливалось гневом. Василий Петрович удивленно взглянул на него и невольно отступил на шаг. Он ожидал, что этот гнев сейчас обрушится, и на него. Но ни страха, ни отвратительной слабости не почувствовал. "Пусть, пусть, — с каким-то мстительным чувством, адресованным себе, подумал он. — Важно, что Понтус, кажется, уже не выкрутится тоже…" Лицо Кондратенко еще пылало возмущением, когда он повернулся к Василию Петровичу.
— Легче понять человека, — сказал он немного спокойнее, — который вернувшись в родной город, ужаснулся от того, что увидел, а потом загорелся: страна предложила ему построить город заново. Как его строить? Безусловно — чтобы он стал краше и куда лучше, чем прежде. Ибо раньше у него не было и подвига, равного тому, что совершил он в войну. Город должен как бы стать памятником славы своей и народной. И — что там труд, что там расходы! Разве можно их жалеть ради этого? Правда, люди ютятся в подвалах, в землянках. Не хватает ни света, ни воды. Но разве привыкать нашим людям к трудностям. Переживут, выдержат. Зато потом!.. Но человек не учел одной вещи: коль уж возвеличивать прошлое, то возвеличивать его не в камне, а в счастье живых…
Не было сомнений, Кондратенко говорил о нем, Василии Петровиче! Именно отсюда начинались его мытарства и сомнения. Но через горечь осознания этого пробивалась и радость: он все же шел к истине — живой, очевидной и мудрой в своей простоте.
— Это правда, — признался Василий Петрович.
Он не боялся сейчас показаться нескромным, не стеснялся своей радости из-за того, что опасность, скорей всего, миновала и он по-прежнему сможет служить тому, чему служил.
— Интересно было бы посмотреть, что делается в других городах, — подсказал Зимчук, понимая, что вопрос еще не решен.
— Это резонно, — согласился Кондратенко.
— К слову, скоро в Сталинград едут наши строители.
— Тем лучше…
Вышел Василий Петрович из кабинета вместе с Алексеем. Спускаясь по лестнице, толкал его плечом, шагал рядом, без обычной неловкости. Получалось очень интересно: их споры между собой ударили по третьему, а они сами очутились как бы в одном лагере.
На крыльце здания ЦК он рассмеялся и пожал локоть Урбановича:
— Вишь, как может все обернуться, Алексей? Как силы перераспределились. Странно даже…
На углу разбирали небольшой кирпичный дом, где еще вчера помещались бюро пропусков ЦК и правление Красного Креста. Крыша и потолок уже были разобраны, и годные остатки их грузили на машину. Рядом стоял и урчал экскаватор. Когда машины отъехали, он поднял стрелу и бросил ее под фундамент. Потом напрягся, заскрежетал зубчатым ковшом по кирпичу, и стена, наклонившись, начала валиться. Но как она упала, ни Василий Петрович, ни Алексей не увидели — это скрыла рыжая клубящаяся пыль, словно взметенная взрывом.
1
Пришлось отказаться от привычного портфеля и взять чемодан. Поездка должна была занять дней девять: шесть — на дорогу и три-четыре — на осмотр города, на встречи со сталинградскими архитекторами. Кроме личных вещей надо было захватить альбомы с фотоснимками Минска и некоторые материалы, необходимые для заключения соцдоговора.
Поездка обещала быть интересной. Василии Петрович побывает в городе, овеянном славой. Он познакомится с новыми людьми, с их работой, планами. Сможет многое сопоставить. Хорошо и то, что едет он со строителями, будет ходить с ними на стройки. Когда-то ему тоже казалось, что между людьми разных профессий существует непримиримость. Непримиримы шоферы и автоинспекторы, хирурги и терапевты, архитекторы и строители. А разве это неизбежно? Нет, согласие может быть, только необходимо отбросить профессиональные предрассудки, подняться над ними.
Ведь цель у всех одна. Человеку надо быть универсальным. Шофер должен уметь поставить себя на место автоинспектора, хирург — терапевта. Тогда люди меньше ошибались бы, лучше работали. Служили бы не себе, не своей профессии, а народу. И он, Василий Петрович, будет последовательным в этом… А Волга! Он увидит ее, могучую. Говорят, шальные ливни и те бессильны поднять ее уровень на какой-нибудь миллиметр!
