Итак, действие воспитательно-карательной магии Лофицких-Сакевичей в режиме реального времени и реальных обстоятельств…
Акт первый. Субъект длительное время находится в расстроенных чувствах. Он может сообщать или не сообщать, что огорчен Стахом. Если сообщает хотя бы намеком, акт четвертый совершается быстрее.
Акт второй. Субъект уходит со сцены переживать страдания и оставляет Стаха наедине с одной из главных частей его жизни. Она впитана с молоком матери, встроена в мозг, она въелась под кожу, она смешалась с кровью и годами поступала с кислородом в легкие. Она просит себя любить и жаловать: ее Величество — Тамарин психоз.
Акт третий. Разъяренная и беспощадная, подымается из глубины сознания госпожа Совесть. Навстречу ей выходит Гордость и спесиво созывает на помощь своих товарищей: Чувство Собственной Важности (ЧСВ), Уверенность в Правоте Своей (УПС) и Эгоизм.
Совесть насылает на ЧСВ Сакевичей. Они спрашивают на все голоса и тембры, с чего Стах взял, что представляет собой хоть что-нибудь, где его первый миллион, где его гранты и патенты, почему он не стесняется себя — они его стесняются ужасно. Он огромная ошибка, они дали ему жизнь и крышу над головой, он учится в лучшей гимназии города, он должен быть благодарен и раболепен, если нет — он не заслуживает всего, что для него было сделано.
На УПС Совесть насылает Тамару. В руках ее разящий меч, именуемый Любовь к Ближнему Своему. У ЛБС несколько коронных ударов: «Подумай о ближнем своем», «Встань на место ближнего своего», «Береги чувства ближнего своего, как свои собственные» и еще сто тысяч принципов добра, каждый из которого сводится к межстрочной истине: «Прав всякий, но не ты».
К тому моменту, узрев поле боя, Эгоизм бежит, поджав хвост, и Совесть плюет ему кислотой сначала на пятки, затем на лодыжки, после — на колени, а в конце концов — на голову, потому что ничего уже от него не остается.
Поборов все барьеры, Совесть добирается до Стаха, заковывает его в кандалы и применяет одну из самых сильных по воздействию на человеческую психику пыток — капает ему на мозги.
Капать преступникам на мозги придумали еще в древности, в Китае. Сначала негодяев полностью лишали движения, совали в двухметровые ямы, а затем привязывали над ними чайник или кувшин на метр-полтора, чтобы вода капля за каплей методично разбивалась об их темные головы.
Казалось бы, ну капает и капает? Подумаешь. Но через несколько часов у любого, даже самого здорового, сдавали нервы, и он готов был признать за собой что угодно, хоть убийство, хоть смерч.
О чем же капает госпожа Совесть? О том, скольким хорошим субъект Стаха одарил и сколько плохого причинил Стах субъекту. У госпожи отчего-то Тамарин голос. В помощь ей идут все подручные средства — например, самолеты.
Акт четвертый. Стах признает грехи перед ближним своим. В это время просыпается весь спектр аналитических способностей, раскладывая ему каждую реплику и каждое действие — во всяком он находит себе укор.
Акт пятый. ЧСВ сожжено до пепла, УПС — в эпилептическом припадке, от Эгоизма не осталось и следа, Гордость не подает признаков наличия. Самое время покаяться.
Занавес.
V
Стах тянется за полотенцем, вытирает ноги, натягивает шерстяные носки. Уходит на поиски ванной — выливать остывшую воду. Разбирается, куда прятать таз, заканчивает с делами и смиренно подходит к кухне. Стучится по косяку костяшками пальцев.
Хозяин квартиры не реагирует, приходится и с этим самому справляться. Стах проходит, садится на стул, кладет руки на стол, как прилежный ученик, угрюмо молчит.
Поглядывает на Тима. Вдруг он все-таки заговорит.
Тим даже смотреть не собирается.
Стах выдает без охоты, тихо:
— Спасибо.
Тим поднимает взгляд.
Слабо кивает.
Стах сжимает предплечья до побелевших подушечек пальцев. Тим замечает, проникается чужим неврозом, слабо касается. Стах расслабляет руки.
— Ты совсем не думаешь, когда говоришь или делаешь?
— Конечно, думаю. Я даже уверен, что выходит остроумно, — усмехается. И только улавливает, что Тима ответ не устроил, тут же добавляет: — Я решил, что это нужно. Взять и бежать. Потому что ты все время грустный. Просто… было бы неплохо. Немного безумия. Нет?
Тим тянет уголок губ.
Капает кран. Висит тишина.
— Ты не очень-то это любишь? по сугробам бегать?..
Тим пытается сдержать улыбку. Ему удается. Стах вздыхает и соглашается. Не смешно так не смешно.
— Арис… давай…
Стах готов на любое «давай» и уставляется на Тима решительно.
— Давай в следующий раз притворимся, что я заболел, а ты меня сопровождаешь. Чтобы хотя бы уходить одетыми. Или давай прыгать в окна не зимой. Не посреди урока. Где вот, кстати… твой рюкзак?
— В кабинете остался, — и улыбается во все тридцать два планам на «следующий раз».
Тим вздыхает. Ставит локоть на стол, пропускает между тонких пальцев короткие волосы. Затем кладет ладонь на скатерть. Вероятно, думает, что со всем этим делать.
— Я разберусь, — заверяет Стах. — Это такая фигня.
— Тебя потеряют на уроке и позвонят родителям.
Стах даже отвечает не сразу, застывает — с этой мыслью. Усмехается:
— Будет шоу.
— Они строгие?..
— Ну… мать больше истеричная, — бросает, как будто не очень сильно.
— Оно того стоило?..
Стах смотрит на него пару секунд внимательно, наклоняется к нему, прикусывает губу, шепчет:
— Ты заставил моими самолетами всю комнату?!
Тим теряется, отворачивает голову, молчит. Стах немного унимает улыбку. Почему-то он уверен, что стоило.
— Раз уж я наломал, давай я тебе Ил «вылечу». По-настоящему. У тебя клей есть? Только не ПВА какой-нибудь. Нормальный.
Тим, задумавшись, переключается на задачу и поднимается с места.
========== Глава 17. Неопределенная степень занятности ==========
I
Стах сидит за столом, ковыряет бежевые полоски подушечкой пальца — ногти у него коротко подстрижены. Отдирает от крыла. И только потому, что рука Тима попадает на глаза, клеит на тыльную сторону его ладони. Сколько помещается. Помещается три штуки. Приглаживает. Похлопывает — ободряюще. Усмехается:
— Ну, расскажи, Котофей, как ты до этого додумался.
Тим показывает указательный палец с глубокой, вымытой до основания, царапиной: как если бы кожу распороли, но кровь не потекла. Заключает:
— Бумагой порезался.
Стах разглядывает палец, сдерживая смех.
Он откручивает крышку от тюбика, промазывает Илу рану ватной палочкой. Сосредоточившись, перестает быть колючим, но сохраняет дьявольщину в глазах. Может, потому, что щурится — по-лисьи. Скрепляет крыло с корпусом и держит. Считает про себя.
— Там еще посыпались? Давай их тоже. Заодно.
II
Тим притащил с кухни табурет, уселся рядом. Наблюдает, подперев рукой голову. Усыпленный или, скорее, попавший под гипноз чужой работы, спрашивает лениво:
— Ты давно этим занимаешься?
— Четыре года.
— Долго делать один?
— Не могу перестать, пока не закончу. Так что выходит недолго. Месяц или два.
