Вирджиния Эндрюс
Долгая ночь
Я всегда считала себя Золушкой, к которой никогда не придет принц с хрустальной туфелькой, чтобы увести ее в прекрасную страну. Вместо принца был бизнесмен, который выиграл меня в карты, и, как щепка, брошенная через стол, я была перенесена из одного мира в другой.
Но это был мой удел с момента рождения. Он оставался неизменным, пока не изменилась я сама, следуя философии старого негра, жившего в Мидоуз, и с которым я много общалась, когда была маленькой девочкой. Его звали Генри Паггоп, и у него были такие седые волосы, что, казалось, они из снега. Я обычно сидела рядом с ним на бревне напротив коптильни, а он вырезал мне из дерева маленького кролика или лисичку. Однажды летним днем, когда собиралась гроза, и на горизонте уже клубились темные тучи, он остановился и указал на толстый дуб, растущий на восточном лугу.
– Видишь ту ветку, сгибающуюся под ветром, малыш? – спросил он.
– Да. Генри, – ответила я. – Моя мама рассказывала мне кое-что об этой ветке. Ты знаешь – что?
Я покачала головой, и мои золотистые косички мягко шлепнули меня по щекам.
– Она говорила, что ветка, не сгибающаяся под ветром, ломается. – Он пристально посмотрел на меня своими большими темными глазами, его брови были почти такими же белыми, как и волосы. – Не забывай идти по ветру, малыш, – посоветовал он, – тогда тебя не сломают.
Я глубоко вздохнула. Окружающий мир казался мне полным мудрости, знаний и идей, философии и суеверий, скрывающихся в тени, в полете ласточек, в цвете гусениц, в кровавых пятнах на куриных яйцах. Я не просто слушала и запоминала, я любила задавать вопросы.
– А что произойдет, если ветер утихнет, Генри? Он засмеялся.
– Ну тогда ты пойдешь своей дорогой, малыш. Ветер не утих, пока я не вышла замуж за человека, которого не любила, но когда это произошло, я последовала совету Генри. Я пошла своей дорогой.
В детстве я часто воображала, что мы – члены королевской семьи. Казалось, что мы живем как принцы и принцессы, короли и королевы в волшебных сказках, которые любила читать нам мама. Моя младшая сестра Евгения обычно слушала их, затаив дыхание, и ее большие глаза были полны благоговейного трепета, впрочем как и мои. Нашу старшую сестру Эмили не привлекали эти чтения, большую часть времени она предпочитала проводить в одиночестве.
Почти как королевские особы, которые величественно шествовали по страницам книг нашей библиотеки, мы жили в большом красивом доме, окруженном бесчисленными акрами лучших табачных плантаций и великолепными лесами штата Вирджиния. Перед домом раскинулась покрытая густым клевером и травой большая лужайка с мраморными фонтанами, небольшими садами камней и декоративными стальными скамейками. Летом веранды зарастали глицинией, дом окружали розовые миртовые заросли и белоснежные магнолии.
Наше имение называлось Мидоуз, и каждый, кто подъезжал к нему по дороге, посыпанной гравием, не оставлял без внимания великолепие нашего дома. Папа почти с религиозной фанатичностью следил за сохранностью нашего имения.
Каким-то образом, возможно, из-за удаленности от дороги, Мидоуз избежало тех разрушений и разорения, выпавших на долю многих южных плантаций во времена гражданской войны. Ни один солдат Севера не ступал по прекрасному паркету нашего дома и не получил возможности наполнить свой мешок ценным антиквариатом. Дедушка Буф был убежден, что, если некая неведомая сила и уберегла поместье, то только для того, чтобы показать всю его исключительность.
Папа унаследовал от деда эту преданность дому и поклялся, что все средства до последнего доллара будут отданы на поддержание его красоты и величия. Папа также унаследовал регалии деда. В прошлом наш дед служил в кавалерии генерала Ли в чине капитана, что можно было считать возведением в рыцарское звание. И этот факт еще больше давал нам повод чувствовать себя никак не меньше, чем королевской семьей. Хотя папа никогда не служил в армии, он сам себя называл капитаном Буфом, да и все остальные члены нашей семье величали его Капитаном.
Итак, почти как в королевской семье, в нашем распоряжении были десятки слуг и работников, готовые выполнить любое наше пожелание. Конечно, у меня были любимые слуги. Одна из них – Лоуэла, наша кухарка. Ее мать была рабыней на плантации Уилкис, находящейся в 20 милях южнее нашего имения. Другой – Генри. Его отец, также из рабов, погиб в Гражданской войне. Он сражался на стороне Конфедерации, потому что, как говорил Генри, «считал преданность своему хозяину важней личной свободы».
Как в королевских дворцах, в нашем особняке было много прекрасных и богатых вещей: вазы, сияющие серебром и золотом, статуи, привезенные из Европы, изящные безделушки, раскрашенные вручную, фигурки из слоновой кости, привезенные с Востока и из Индии. Хрустальные призмы, свисающие с абажуров, бра и канделябры ловили солнечные лучи, пробивающиеся сквозь кружевные занавески, сверкали и переливались всеми цветами радуги.
Еду нам подавали на китайском фарфоре ручной работы и больших серебряных блюдах. Мы пользовались самым дорогим столовым серебром.
Мебель нашего дома была разной по стилю, но вся она была изыскана и хорошего качества. Казалось, что комнаты стараются затмить одна другую. Комната, где мама обычно читала, была самой яркой из-за светло-голубых атласных занавесок и мягкого персидского ковра. В мамином кресле, обитом пурпурным бархатом и расшитом золотой тесьмой, любой человек чувствовал бы себя царственной особой. Вечерами, элегантно откинувшись в кресле и одев очки в перламутровой оправе, мама читала романы. И как бы папа не возмущался и не неистовствовал по этому поводу, она с упоением окуналась в их страницы, полные греховных слов и мыслей. Поэтому папа редко заходил в мамину комнату. Если он хотел видеть маму, то посылал за ней одного из слуг или Эмили.
Кабинет папы был таким большим, что даже он – человек 6 футов и 3 дюймов роста, с широкими могучими плечами и сильными руками, – терялся за своим слишком большим столом из мореного дуба. Всякий раз, когда я приходила туда, массивная мебель обступала меня в полумраке, особенно большими казались глубокие кресла с высокими спинками и широкими подлокотниками.
Портреты деда и прадеда, окружавшие папу, сурово глядели из своих больших темных рам на то, как он работал при свете настольной лампы. В нашем доме везде были картины, практически в каждой комнате. Некоторые из них были портретами наших предков – мужчин с темными лицами, приплюснутыми носами и тонкими губами, у многих были коричнево-рыжие бороды и усы как у папы. Да и у женщин на портретах лица были худые и строгие, как у мужчин. Многие смотрели с выражением целомудрия или негодования, как будто то, что я делала или сказала, или даже подумала, выглядело непристойным в их глазах. Я находила сходство с Эмили везде, но ни одно из этих лиц не было похожим на меня. Евгения отличалась от нас, но Лоуэла объясняла это тем, что Евгения росла больным ребенком. Название ее болезни я не могла точно произнести, пока мне не исполнилось 8 лет. Думаю, просто я боялась сказать эти слова из-за страха, что даже звук мог каким-то образом распространить эту болезнь. Мое сердце начинало тяжело биться, когда Эмили, как и мама, выговаривала их отчетливо с первого раза: пузырчатый фиброзис.
