Ширли Конран
Кровное родство
Книга первая
Моей дорогой подруге Дженнифер д 'Або
В этой жизни женщины стремятся к любви, мужчины – к власти. Мужчины жаждут власти так же страстно, как женщины мечтают о любви, полагая, что ничего не понимают во власти. Однако на самом деле женщины уже в стенах детской познают, что такое власть, только там она называется иначе – стремлением поступать по-своему.
Элинор Дав, "Пылающее сердце"
Понедельник, 5 июля 1965 года
В главной спальне Сарасанского замка кремовые шторы были спущены, но даже сквозь них проникал ослепительный блеск июльского солнца, отраженный Средиземным морем, что раскинулось внизу. Этот блеск ощутила высокая, сухопарая сиделка, которая, шурша белым одеянием, вышла из ванной комнаты с небольшим подносом в руках. Ее лицо было болезненно желто, вокруг запавших глаз темные круги – признак больных почек.
Когда церковные куранты пробили полдень, сиделка сверила свои наручные часики и, неловко переступая тощими, как шпажки для сандвичей, ногами, осторожно приблизилась к кровати. Это великолепное, восьми футов[1] шириной, ложе принадлежало некогда одной из испанских принцесс; его высокий балдахин, опиравшийся на четыре столпа, венчали страусовые перья из чеканного серебра, тяжелые драпировки были из жесткой кремовой парчи, сплошь расшитой изнутри золотыми лилиями. Эта изукрашенная серебром громада не выглядела вульгарной лишь благодаря простоте остальных, весьма немногочисленных, вещей, находившихся в комнате.
„А завтра, наверное, они все переругаются возле этой кровати", – подумала сиделка. Хотя вполне возможно, что старуха протянет еще несколько дней. До сих пор все три ее внучки были с ней так заботливы и предупредительны, но как только они поймут, что недолго ей осталось, – вот тут-то и начнется потеха! Так всегда бывает, когда приближается конец. Вначале схлестываются бурные встречные потоки эмоций, в какой-то момент их ненадолго парализует шок от происшедшего, затем – вначале шепотом – закипают страсти и обвинения, потом наступает время мелких интриг, наконец, дело доходит до громких перебранок, вплоть до настоящей большой свары.
„Да, – подумала сиделка, – когда речь идет о деньгах, кровопролитие неизбежно". Она по опыту знала, что каждая семья – это котел, где бурлят неистовые страсти, яростно булькает варево из надежд и желаний, разочарований и подозрений, заметания следов, алчности и страха. И зачастую именно у смертного одра это опасное варево доходит до точки кипения и выплескивается через край.
А такая большая куча денег, какой (по всему видно) владела эта старуха, легко выявит непрочность родственных связей и запросто разрушит их.
Сиделка осторожно поставила поднос на тумбочку возле кровати и взяла шприц. Она вновь и вновь задавалась вопросом: интересно, на что способен пойти человек ради денег – ради больших денег? На все – при условии, конечно, что ему удастся спрятать концы в воду, решила она, выпуская воздух из шприца, перед тем как вонзить иглу в исхудалую дряблую руку, покоившуюся на простынях.
Сиделка немного знала английский, но, когда эти иностранцы говорили между собой, переставала понимать их. Да, впрочем, в этом и не было нужды – она и так прекрасно знала, что привело их сюда: запах денег. Впервые оказавшись здесь, на юге Франции, они обязательно приедут еще. Ибо тот, кто однажды услышал зов этой земли, навсегда сохранит его в душе – влекущий, как пение сирен, манящий вернуться к ее чувственной природе, словно бы забывшей о времени, к ее солнцу, к ее пронзительному, возбуждающе яркому свету, к ее морю, к ее воздуху, напоенному ароматом сосен, к ее изумительной кухне, к ее изысканным винам.
К счастью, в июле – августе иностранные туристы обычно посещали только широко рекламируемые курорты, лишь изредка открывая для себя какую-нибудь из крошечных, тихих, насквозь пропитанных солнцем деревушек, разбросанных вдоль прибрежной полосы, название которой – Лазурный берег. Сарасан как раз одно из таких мест: холм, на котором он расположен, своей южной стороной выдавался в море на три сотни футов, а на его усеченной вершине тяжело и прочно стоял замок, построенный еще в XI веке, возвышаясь над рыжей черепицей средневековых крыш.
Сиделка взяла поднос и вновь отнесла его в ванную комнату. Она ненадолго задержалась у окна, любуясь видом, открывавшимся из него. По обе стороны от Сарасана прямо к аквамариновой глади моря спускались холмы, поросшие кедрами и соснами. А если бы она высунулась из окна, то смогла бы увидеть простиравшиеся к северу от деревни леса, под чьей вечнозеленой сенью до сих пор водились дикие кабаны, кролики и птицы.
Внизу, у подножия замка, дрожали в горячем воздухе каменные арки и узкие улочки; листья бессильно свисали с платанов, под которыми изнемогали от жары собаки. Все окна были зашторены от яростного, обжигающего полуденного солнца, иссушавшего, казалось, энергию самого дня и всего живого. До четырех часов ни один из жителей деревни не высунет и носа на улицу. Роскошный зной летней Ривьеры хорош лишь тем, кому не приходится в нем работать, поэтому – по традиции – никто и не работал.
Сиделка зевнула и подумала, что и ей надо бы отдохнуть. Она знала, что все эти долгие, сонные послеполуденные часы большинство обитателей Сарасана проведут дома, за спущенными шторами, дремля, занимаясь любовью или просто нежась в тени, отринув на некоторое время все дела и. заботы. Приятно, ничего не скажешь. Позже, когда часы пробьют четыре, жители начнут потихоньку поднимать шторы, потягиваться, перекликаться, приветствуя друг друга со своих чугунных балконов, украшенных коваными завитушками. В это время Сарасан напоминал Спящую красавицу, которая только что очнулась от столетнего сна.
Сиделка снова зевнула. К сожалению, ей-то понежиться не придется. Ей платят за то, что возится со старухой. И она направилась к роскошной кровати, на которой лежало недвижное тело.
Вдруг сиделка испуганно остановилась на полпути: ее подопечная слегка шевельнулась и застонала.
Распростертая на своем серебряном ложе, Элинор О'Дэйр то выплывала из глубин беспамятства, то вновь погружалась в него.
В течение долгого – оно казалось ей очень долгим – времени единственной реальностью для Элинор была черная бездна боли и страха. Она перестала понимать, где она, что с ней, и совершенно перестала ориентироваться в пространстве. Она ощущала дурноту и головокружение, как от морской болезни, словно ее завертела и долго тащила за собой какая-то чудовищная волна. Элинор почувствовала, что при малейшем движении боль, которая, словно стальной обруч, сковала ее голову, сделается невыносимой.
