Сидони-Габриель Колетт
Свидание
Огромный кузнечик выпрыгнул из зарослей фасоли, взмыл в воздух с дребезжащим звуком, тенью мелькнул в солнечных лучах перед сборщиками апельсинов – тончайшая канва крылышек, длинные сухие ноги, лошадиная голова – и насмерть перепугал Розу, задев её волосы.
– Ай-ай! – взвизгнула Роза.
– Испугаешься, ещё бы, – согласилась с ней Одетта, которая успела отскочить. – Что это за тварь такая? В лучшем случае скорпион. И здоровенный – с ласточку. Бернар! Что это за чудовище, я вас спрашиваю?
Но Бернар не отрываясь смотрел на два голубых испуганных глаза, на волосы, вьющиеся круче, чем предписывала мода, на маленькую ручку, протянутую раскрытой ладонью вперёд, словно она хотела отвести опасность.
Он пожал плечами: мол, понятия не имею. Брюнетка и блондинка безжалостно истребляли спелые, истекающие соком плоды, кожура на которых лопалась от лёгкого прикосновения ногтём. Они грубо разламывали их, в два глотка втягивали самое вкусное и доступное и отбрасывали красную кожуру марокканских апельсинов, освежающая терпкая сладость которых никогда не приедается.
– Надеюсь, Сирил нам позавидует, – сказала Одетта. – Чем он там, собственно, занят в такое время? Он спит. Сурок. Я вышла замуж за сурка!
Бернар даже перестал лущить стручки фасоли.
– Вы хоть знаете, на что это похоже – сурок?
– Нет, – отпарировала Одетта, всегда готовая к стычке, – зато я знаю, что от сырой фасоли плохо пахнет изо рта.
Он выплюнул фасолину так поспешно, что Одетта расхохоталась своим недобрым, полным коварства смехом, от которого Роза залилась краской.
– Если я позову отсюда Сирила, как вы думаете, он услышит?
– И не надейтесь, – ответил Бернар. – Отель в… ну да, метрах в пятистах отсюда.
Но Одетта, которая никогда не считалась с чужим мнением, уже кричала, сложив рупором ладони:
– Сирил! Си-и-ри-и-ил!
Её пронзительный голос, должно быть, услышали даже на море, и Бернар раздражённо поморщился.
Неопытные путешественники, они упустили лучшие утренние часы, и горячие лучи предполуденного солнца тяжело давили на плечи. Но апрельский ветерок, спеша овеять первые всходы ячменя, апельсиновую рощу, ухоженные огороды, запущенный парк и невидимый, но близкий Танжер, проносился над пустыней, пропитанной свежим дыханием солёной воды, светлой, молочно-беловатой, словно армориканское море.
– Я думаю, – заключила Одетта, – что Сирил посиживает себе спокойно за коктейлем на террасе.
– Вы забыли, что в отеле «Мирадор» коктейли не подают. Оборудование ещё в пути.
– Так вот что они имели в виду, когда предупредили нас, что работы не закончены, – вздохнула Одетта. – А-а! Я бы не отказалась от стаканчика. Выпьем сегодня что-нибудь в «Пти-Сокко»?
– Разумеется, – угрюмо буркнул Бернар.
– Ну вот! Попробуй-ка вас оторвать от ваших оранжадов и молока с солодом…
Она вгрызлась в самую сердцевину апельсина, плотоядно вонзая в него зубы, будто в своего ближнего. Быть может, её кровожадность была несколько наигранной. Жгучая брюнетка, она смеялась преувеличенно громким смехом хищницы, а два ряда белых зубов, предмет гордости их владелицы, с лёгкостью дробили скорлупу самых твёрдых орехов и даже сливовых косточек.
Ящерица – или это был маленький уж – скользнула в молодой траве, и с Одетты тотчас слетела спесь.
– Бернар! Гадюка! Ох уж эта страна!
– С какой стати это должна быть гадюка? Здесь гадюк нет. Спросите Ахмеда.
– Как это я его спрошу? Он ни слова не говорит по-французски!
– Я в этом не так уверен, как вы… Неизменная доброжелательность, степенность и блуждающая по лицу сдержанная, безупречно учтивая улыбка снимали всякое подозрение с их гида – он был слугой уехавшего паши, который иногда открывал свои сады для состоятельных туристов.
– Кто он вообще такой, Ахмед?
– Старший сын управляющего, который следит за порядком в имении, – ответил Бернар.
– Сын привратника, ясно, – переиначила Одетта.
– Я предпочитаю моё определение вашему, – сказал Бернар. – Оно более…
– Вежливо, да?
– И более точно. Ахмед ничуть не похож на сына привратника.
Ахмед, погружённый в задумчивость – из скромности или из презрения к своим спутникам, – выбрал апельсин, сорвал его с ветки и протянул его на своей смуглой ладони Одетте.
– Благодарю, мой золотистый красавец. Да хранит вас Аллах.
Она присела перед Ахмедом в насмешливом реверансе, издала что-то вроде негромкого кудахтанья, приложила руку ко лбу, а потом к сердцу, и Бернар покраснел от стыда за неё. «За одно это, если бы не Роза, я бы сейчас плюнул на всё, и только меня и видели. Но здесь Роза…»
Да, здесь Роза, розовощёкая вдова Бесье-младшего, известного архитектора, и её деверь, муж Одетты Сирил, которого называли Бесье-старшим. Здесь Сирил и пока ещё предполагаемый контракт о слиянии, по которому место Бесье-младшего должен был занять Бернар Боннемен. «Размечтался Бернар», – говорила Одетта всякий раз, когда считала нужным напомнить, что Боннемену едва сравнялось тридцать, что клиентура у него не слишком обширна, а денег совсем мало.
– С меня довольно, – вдруг заявила Одетта. – Придумайте что-нибудь новенькое, или я возвращаюсь. И вообще я устала.
– Но… мы ничего не делали такого утомительного, – заметила Роза.
– Говори за себя, – возразила её золовка.
Она потянулась, широко, не сдерживаясь, зевнула и почти простонала:
– А-ах, уж этот Сирил… Не знаю, что это на него нашло, от здешнего солнца, что ли…
«Вот уж действительно сытый голодного не разумеет, – подумал Бернар. – Если бы мне не приходилось сдерживаться, я напомнил бы ей о приличиях…»
Но он сдержался, подавив вздох изголодавшегося человека. «Уже восемь дней и восемь ночей я не получал от Розы ничего, кроме наспех сорванных, будто украденных поцелуев да намёков на тайном языке нашей любви…»
Голубые глаза Розы, заслезившиеся от солнца, моргнули, вопрошая его, почему он так молчалив. Эта щедрая голубизна радужки, розовый румянец щёк, чуточку слишком яркий, и живое золото вьющихся от природы волос, и алое пятно рта, старательно высасывавшего брызжущий соком кроваво-красный апельсин, всё это буйство красок, которые играли и переливались в ней, выводили Бернара из себя, потому что она ещё не одарила его этим богатством в полной мере. Ведь они стали любовниками совсем недавно, и ласкал он её вслепую, в темноте или в тусклом свете лунного луча на гостиничных кроватях. «В один прекрасный день я пошлю к чертям все свои колебания и розину щепетильность и скажу Сирилу: «Знаешь, старина, мы с Розой… в общем, уже ничего не попишешь.
