Вероника Кузнецова - Робин

Мой отец умирал. Он был без сознания, но хрипы, переходящие в протяжный вой, показывали, что он продолжает чувствовать нестерпимую боль. Кровь запеклась на почерневшем лице, делая его пугающим. Каждый стон, извергающийся из этого измученного тела, пронзал моё закалённое сердце, заставляя его сжиматься от сострадания и отчаяния. Как ни был равнодушен, а порою жесток ко мне отец, он был единственным близким мне человеком. Кроме него родных у меня не было. Потерять его означало остаться одному в этом холодном и опасном мире, который не пугал меня, пока я знал, что у меня есть какая-то опора, но теперь представлялся мне грозным и бездушным. В руки каких негодяев попался ловкий вор Джон Блэк, не знаю, но забит он был с жестокостью, изобличающей или редкостное хладнокровие или величайшую ненависть. Миссис Хадсон, впрочем, смотрела на это иначе.

— Всем тяжело живётся, — рассуждала она, покачивая головой. — Нам трудно, но и другим не легче. Как же не рассердиться человеку, у которого Джон Блэк стащил последнее? Если бы твой отец нарвался на одного, большой беды бы не было, потому что в этих бедолагах редко просыпается подобная жестокость, но по всему видать, что у обворованного оказались рядом дружки, а уж они сумели подбодрить друг друга вот до такого.

И она указала на распухшее тело.

— Отец никогда не воровал у тех, кто беден, — возразил я. — Он… Он, как Робин Гуд.

У миссис Хадсон глаза на лоб полезли.

— Уж не помешался ли мальчик от горя? — спросила она саму себя. — И не мудрено: второй день видит, как отец страдает. Уж лучше бы Джон поскорее отмучился: и ему было бы легче и всем нам. У меня самой скоро сил не останется глядеть на такое. Что ж говорить о ребёнке?

— Робин Гуд отбирал деньги у богатых и раздавал бедным, — терпеливо объяснил я бедной женщине, у которой разум, видно, помутился от происходящего. — Отец тоже ворует у богатых, но добыча у него не так велика, чтобы ею можно было делиться, поэтому он поступает, как Робин Гуд, но наполовину. Недаром в честь этого героя меня назвали Робин.

Миссис Хадсон была очень доброй женщиной, и она опекала меня всю мою жизнь, сколько я себя помню, а к моему отцу относилась со странной снисходительностью, выделяя его среди всех наших соседей. К сожалению, добросердечие не делало её умной, так что некоторые её высказывания и речи приводили меня в отчаяние своей, мягко говоря, недалёкостью. Я не был неблагодарен, и в ответ на её заботу платил ей искренней привязанностью, однако не горевал, что мы живём с отцом одни, без глупых женщин с их жалким умишком. Если бы отец не пил, наше существование можно было бы назвать безбедным, но пьянство превращало его в зверя, меня — в бродягу, спасающегося от его беспричинного гнева в самых разных, зачастую неожиданных и опасных местах, а нас обоих — в нищих. В период буйства его могла смирить лишь миссис Хадсон, уговорам которой он подчинялся с поразительной покорностью. Признаюсь, я нередко пользовался её защитой и покровительством, особенно в детстве, но потом старался не злоупотреблять ими, чтобы не потерять независимость и самоуважение. В свои десять лет я приобрёл достаточный жизненный опыт, чтобы не прятаться за женскими юбками. Зато в редкие часы, когда мой отец был трезв и никакие заботы его не грызли, жизнь превращалась в праздник. Каким он был интересным, весёлым, добрым и заботливым! Обычным героем его рассказов был прославленный Робин Гуд. Я, можно сказать, вырос в его незримом обществе, настолько живой образ сумел создать отец в своих историях. А когда я спросил, не в честь ли этого благородного разбойника меня назвали, отец неопределённо промолчал, что можно было растолковать лишь как подтверждение моей догадки.

— … Да, много нагрешил Джон Блэк, — твердила своё миссис Хадсон, словно не слышала моих слов. — То, что делает вор, будь он твоим отцом или кем-то ещё, нельзя назвать благородным занятием, и всегда за это следует расплата на этом свете, на том или на обоих. Джон всегда был конченым человеком, но ты должен помнить о нём лишь хорошее, Берт, ведь он не бросил тебя, а вырастил, не знаю уж, на горе или на радость. Помню, как он принёс тебя маленького, а ты спал у него на руках, положив голову ему на плечо. Мать твоя умерла, а он, хоть и не был повенчан с ней, взял на себя заботу о тебе. Я не знала эту бедняжку, но полагаю, что она вела неправедную жизнь, а он, видно, был уверен, что ты его сын. Отцом тебе он был плохим, но зла на него ты не держи…

Иногда миссис Хадсон становилась болтлива до крайности и заговаривалась до того, что начинала нести чушь, в которой лишь при большом старании можно было отыскать крупицы смысла. Разумеется, я буду помнить его и зла на него держать не стану, поэтому многословие бестолковой женщины было нелепым, а уж каким он был отцом, хорошим или плохим, судить мне, а не ей, и по мне, так он был не хуже других, а возможно, и получше. Вот, к примеру, её муж, Том Большая Голова, картёжник и шулер, несмотря на благородное, по слухам, происхождение и отменно работающие мозги, проматывал все свои выигрыши, держа жену и восьмерых детей в чёрном теле, а мой отец, хоть и пропивал улов в одиночестве, но, когда ему удавалось оставить деньги и на еду, щедро делился со мной, ничего не утаивая и зная при этом, что я и сам способен добыть себе пропитание.

— Ложись спать, Берти, — прервала мои размышления миссис Хадсон. — Отдохни хотя бы час.

Я не сопротивлялся, когда она отвела меня к моему тюфяку, потому что уже почти спал, и мысли мои, перескакивая с предмета на предмет в надежде отвлечься от страданий моего отца, путались и порождали странные уродливые фантазии. Мне представлялось, что отец съёжился и превратился в куклу с льняными волосами и в белом платье, лежащую в луже крови. Волосы, пропитываясь красной жидкостью, быстро темнели, но платье всё ещё казалось снежно-чистым. И вдруг, будто в отместку за эту чистоту кто-то наступил на куклу. Раздался хруст, и кукла превратилась в кучу окровавленного тряпья с выглядывающей из него уцелевшей фарфоровой головой, таращившейся на мир ярко-голубыми тщательно вырисованными глазами. Это видение было не сном, а лишь болезненной игрой воображения, вызванной недосыпанием. Я даже не испугался, точнее, не успел испугаться, потому что оно прошло слишком быстро, лишь холодок пробежал по коже. Вообще-то я ничего не боюсь, а если и боюсь, то стараюсь убедить себя в том, что не боюсь, а это почти то же самое, что бесстрашие. Думаю, года через два, а то и раньше, мне удастся настолько закалить себя, что я позабуду даже само слово «страх». Пока основной причиной моих страхов была кукла с льняными волосами, которую чья-то нога вдавливает в кровь, и чёрный человек без лица. Наверное, эти ужасы я сам же и выдумал, потому что многое выдумывал, чтобы испытать свою волю, но, в отличие от прочих фантазий, они не исчезли, а неумолимо преследовали меня, появляясь в самые неожиданные минуты, во сне и наяву.