— Берт, проснись. Отец зовёт тебя, мой мальчик. Поторопись, а то не успеешь с ним попрощаться.
Оказывается, я всё-таки заснул, потому что голос миссис Хадсон дошёл до моего сознания не сразу, а когда дошёл и я понял смысл сказанных ею слов, окровавленные куклы и чёрные люди показались ничтожными перед охватившим меня ужасом. Мой отец вплотную подошёл к роковой черте и готов переступить через неё, оставляя меня одного. Сейчас я в последний раз увижу его живого, в мучительной агонии, а потом чужое холодное обезображенное тело скроет могила.
Я встал, охваченный дрожью, и робко приблизился к матрацу, где расставался с жизнью тот, кто был мне ближе всех. Миссис Хадсон подтолкнула меня к самому ложу и поставила так, чтобы умирающий мог меня видеть. Он пришёл в сознание, но даже я, неискушённый в таких вопросах человек, видел, что конец близок. Отец был беспокоен, кого-то искал, но смотрел мимо меня уцелевшим глазом, и было ясно, что этот глаз служит ему не лучше, чем выбитый.
— Возьми его за руку, — подсказала мне добрая женщина. — Так он сразу поймёт, что ты рядом.
Я опустился на колени и вдруг почувствовал, что не могу дотронуться до изувеченной руки. Наверное, эти руки приняли на себя много ударов, пытаясь защитить голову и живот.
— Смелее, — прошептала миссис Хадсон.
Скрывая отчаяние, я заставил себя дотронуться до разбитой руки.
— Он хочет что-то сказать, — определила миссис Хадсон.
Запёкшиеся губы отца слабо шевелились, но ни единый членораздельный звук не слетел с них. Рука под моими пальцами шевельнулась и медленно поползла к стене, у которой он лежал. Я не понимал значения этого движения, на которое у умирающего ушли последние силы, а у миссис Хадсон откуда-то взялась сообразительность, и она живо нашарила тайник, устроенный под камнем.
— Часы на цепочке, — пояснила она, словно я тоже ослеп. — Золотые часы и золотая цепочка.
В знак того, что желание умирающего понято и выполнено, она вложила часы в бессильные переломанные пальцы. Рука снова пришла в медленное движение, но уже по направлению ко мне. Разбитые губы шевелились в напрасной попытке заговорить. Миссис Хадсон взяла часы и передала мне.
— Он оставляет это тебе, Берти, — перевела она. — Наверное, он украл их у какого-нибудь джентльмена и сохранил на чёрный день… И как он их не пропил?.. А теперь он завещает их тебе. Храни их, мальчик, на память о нём, а когда будет очень трудно, то продай, выручи за них деньги, но трать с умом, старайся растянуть на возможно больший срок… Ох, Джон!
Бедная женщина заплакала, увидев, какая дикая ненависть отразилась на лице умирающего, когда она произнесла своё напутствие.
— И не стыдно тебе, Джон Блэк?!! — всхлипывала миссис Хадсон. — Я ли не относилась к тебе, как к родному? Я ли не возилась с твоим мальчишкой? Заслужила ли я такое прощание? Прости, если чем виновата, но не оставляй в своей душе злобу против меня, а уж у меня против тебя сердце не кипит. Хоть и много бед ты наделал другим, Джон Блэк, но мы с тобой всегда были друзьями, и я ценю то, что есть в тебе хорошего. А к твоему мальчонке я буду заходить, не бойся. К себе его взять не смогу, сам знаешь мои обстоятельства, но всё, что в моих силах, сделаю. А часы твои он будет хранить, сколько сможет, и продаст только в крайнем случае, когда это будет единственной возможностью выжить. Дай Бог, чтобы это время не настало, но ведь ты сам знаешь, как бывает.
Лицо умирающего отразило муку, смешанную с отчаянием, дрожь сотрясла всё его тело, и моего отца не стало.
Миссис Хадсон отдала последний долг покойному и сумела даже организовать подобие похорон, правда, в безымянной могиле. Люди в нашем положении, а тем более, умершие насильственной смертью, нередко находят последний приют в местах, не освящённых церковью, и мой отец, живший без веры и умерший без покаяния, не должен на это сердиться.
Я думал, что не смогу придти в себя от отчаяния, однако горе моё, хоть и было острым, не лишило меня способности соображать, и эта-то способность побудила меня искать выход из моего незавидного положения, а заботы о хлебе насущном, как известно, не дают человеку окунуться в переживания с головой. Надеюсь, что моё объяснение верно, иначе было бы стыдно признаться, что к моему горю примешивалось странное чувство спокойствия. В первые два дня я ещё по привычке прислушивался и вздрагивал по ночам, словно в мою конуру могло ввалиться пьяное звероподобное существо с налитыми кровью глазами и сжатыми кулаками, готовыми молотить первого, кто попадётся под руку, но потом я как-то вдруг осознал, что мне теперь некого бояться. Я был один, это правда, у меня не было защитника и меня могли вышвырнуть из моего жалкого убежища те, кто был сильнее меня и не имел даже этого подобия жилья, но истязать меня, если я подвернусь под руку в неблагоприятный момент, было некому. Если бы я не был один, а имелась бы у меня куча братьев и сестёр, то наше положение было бы отчаянным, потому что всех прокормить я бы не смог, но моё одиночество защищало меня от трудностей жизни: сам за себя я мог постоять. Моя память хранила далёкие и очень неясные воспоминания о том, что у меня была какая-то сестра, но когда и куда она исчезла, я не знал, а отец не желал говорить со мной ни о сестре, ни о матери, ни о прошлом вообще. Наверное, неплохо было бы иметь сестру, но при других условиях. Разве смог бы я уберечь её от пьяной ярости отца? А что бы я чувствовал теперь, не зная, как о ней позаботиться? Таскать девчонку по местам, где я привык скитаться, было бы преступлением с моей стороны, потому что я предпочёл бы видеть её мёртвой, чем мелкой воровкой или распутницей. Одно дело я, мужчина, умеющий смотреть правде в глаза, имеющий понятие о чести и достоинстве и носящий имя Роберт, я уже говорил, в чью честь, а другое дело девочка, которой следовало бы играть в куклы, а не подвергать свою жизнь опасности среди воров и гнусных развратников.
Я был один, и мне не приходилось заботиться о сестре или о ком-то ещё, а теперь, когда я свыкся со своим одиночеством, я стал находить, что моё положение имеет свои преимущества. Я не был лишён человеческого тепла и заботы в той мере, какая была мне необходима, чтобы не одичать, потому что изредка меня навещала миссис Хадсон и, если уж говорить честно, её доброта служила для меня немалым утешением, особенно в первое время.
Настал день, когда я всерьёз задумался о своём будущем. Особенно отрадным оно не было, но и беспокойства не внушало. Я мог промышлять по мелочи на свой страх и риск, как делал прежде, мог вступить в команду Дедушки Тима и за кормление, небольшое вознаграждение и гарантированную защиту работать на него, а мог попытаться стать помощником Громилы Уолтера и иметь большие деньги от смелых краж, производимых в богатых особняках, но при этом никто не мог поручиться, что меня не поймает полиция или что я не пострадаю от руки своего шефа. Были и ещё кое-какие возможности, но не столь серьёзные, так что над ними стоило поразмыслить лишь в крайнем случае. Лично меня пока устраивала бы работа в одиночку, если бы не её бесперспективность. Трудиться на Дедушку означало спокойную и обеспеченную жизнь, но зато полный отказ от своей независимости, что приличествовало бы какому-нибудь непутёвому сироте, но никак не мне, привыкшему к воле. Работать с Громилой было бы интереснее всего, но характер у него был непомерно скверным. Зато такие большие деньги, которые будут полагаться на мою долю, я не получу больше нигде, а мне очень хотелось испытать, насколько приятно было Робин Гуду раздавать деньги богатых беднякам, раз он посвятил этому святому делу свою жизнь. Ограбить бы большой особняк и отдать деньги тем, кто в них по-настоящему нуждается, а жадный хозяин пусть скрежещет зубами, глядя, как его денежки кормят голодных детей. "Кто украл мои деньги и отдал нищим?" — спросит он. — "Некто по имени Робин", — ответят ему. — "Уж не воскрес ли знаменитый Робин Гуд?" — спросит он, и при этой мысли содрогнутся все богатые.
