Если бы меня спросили снова - Елена Лабрус

Она и не знала, что, когда теряешь сознание, можно видеть сны.

Впрочем, какой же это был сон. Это было воспоминание. Да такое яркое, словно Ирка в него провалилась и видела себя со стороны.

Север босой, загорелый сидел на краю пирса, покачивая ногой. Он уже доплыл до затопленной дамбы, что они называли пирс, уже вскарабкался, а Ирка только плюхнулась в воду и, ещё дрожа от холода, ещё не привыкнув к её ледяным объятиям, смешно, по-девчоночьи гребла, борясь с течением.

— Давай! — нагнулся Север, подавая ей руку. Выгоревшие за лето из тёмного в светлое золото, волосы упали ему на лоб. Ярко-голубые глаза смеялись. Они всегда смеялись, эти глаза цвета глетчерного льда.

Она вцепилась в его горячую ладонь и… дёрнула вниз в воду.

Сколько им тогда было? Шестнадцать? Семнадцать?

Там в тени пирса он её сначала чуть не утопил, пока они барахтались, шутливо сражаясь, а потом поцеловал. Первый раз. Дерзко, по-взрослому, подхватил за шею и накрыл её губы своими.

Конечно, получил звонкую затрещину. Конечно, рассмеялся. Конечно, получил предупреждение никогда так больше не делать. И, конечно, не послушался.

Почему она вспомнила это сейчас?

Может, потому что запомнила его на всю жизнь — свой первый поцелуй.

А может, потому, что тогда, глядя на Севера из воды, на его литые мышцы, капли воды, сверкающие на медовой коже, пушок волос, уже густо покрывший его ноги и предплечья, Ирка вдруг подумала, что, наверное, смогла бы его полюбить.

Если бы её сердце не было занято.

Если бы она уже не знала, что такое любовь.

Если бы не была так наивно уверена, что знает.

Если бы она себе разрешила, когда ощутила то самое тепло, и сладкое томление, и мучительное предвкушение, и неясную тоску. Разрешила себе его любить. Возможно, всё сложилось бы по-другому. А, возможно, и нет…

.

В нос ударил резкий запах нашатыря.

— Дайте воды! Она очнулась, — крикнул кто-то.

Смеющееся Петькино лицо истаяло. Сон исчез.

Ирка открыла глаза.

— Ты как? — тревожно смотрел на неё Вадим Воскресенский.

— Нормально, — убрала она его руку. Он так вцепился, что делал ей больно.

Ирка села. Тряхнула головой, приходя в себя.

И реальность обрушилась на неё с неумолимой жестокостью.

.

— Это всё ты виновата! Ты его убила! Ты! — визжала на кладбище Зайцева три месяца назад.

Стоял март. Стылый и неуютный.

Среди могил белели грязные проплешины лежалого снега.

Торжественно накрытый флагом, стоял гроб.

Они хоронили Петьку.

— Если бы он женился на мне, был бы жив! — не унималась Зайцева.

Из окрестного леска сорвалась стая птиц и поднялась в небо. Ирка проводила их глазами.

— С тобой он никогда не был бы счастлив, — спокойно ответила Ирка. — А со мной был.

«Ну как же так, Север?» — она посмотрела на гроб.

Однажды он сказал: «Я боюсь тебя хоронить, со всем остальным справлюсь».

Кто бы знал, что хоронить придётся его.

Комки земли по крышке. Торжественный залп.

Серая от горя, но несгибаемая старая карга — его бабка.

— Наверное, он теперь со своими? Мамой, папой, сестрёнкой? — спросила Ирка.

— Ты правда веришь, во всю эту ерунду? — хмыкнула карга. — Нет там ничего, деточка. И бога тоже нет.

Бабка развернулась и пошла, хромая и стуча о камни кладбищенской дорожки клюкой.

Ирка вспомнила этот её хмык, когда неделю назад подписывала документы на эксгумацию. Её прямую спину, её сжатые в бледную полоску губы. Когда решила вскрыть цинковый гроб, что не решилась вскрыть сразу.

Тогда её отговорили.

«Не советуем. Не стоит. Смиритесь» — говорили они.

«Это боль потери, неверие, отрицание. Через это все проходят».

«Ирина Владимировна, простите за подробности, там и так нечего было собирать, от капитанской рубки остались лохмотья, — уверяли её в командовании. — А после транспортировки из Африки вскрывать цинковый гроб негуманно прежде всего по отношению к вам. Мы просто не можем этого позволить».

И она заставила умолкнуть своё сердце. Заставила себя принять, смириться с неизбежным.

Он погиб. Его больше нет.

Но смириться вышло ненадолго. Слишком много было причин не верить. Слишком многое говорило ей об обратном. И она не стала никого слушать.

Сколько Ирка передумала, прежде чем принять решение, сколько прошла инстанций, чтобы получить разрешение, сколько всего выслушала и насмотрелась, от выразительных прокручиваний у виска до мата, которым с ней изъяснялись. Но чем сильнее её отговаривали, тем больше она убеждалась, что всё делает правильно.

— Как ты будешь с этим жить? — хмурился Вадим.

— Так же как без этого, а, может, даже лучше.

— Ира, нет, — качал он головой.

— Я ни о чём тебя не спрашиваю, Вадим. Ты отец моего ребёнка. А я его жена, то есть вдова, только мне решать.

Её поддержал только один человек — Борис Викторович Воскресенский.

Помог с оформлением. Привёз разрешение, специалиста для взятия образца ДНК.

Не истерил, не суетился. Задал только один вопрос:

—Уверена?

— Да, — кивнула Ирка.

— Открываем? — спросил сотрудник морга, когда гроб достали, привезли, поставили в прозекторской.

— Да, — так же твёрдо ответила она.

Блеснули пластиковые очки. Завизжала болгарка. Вздрогнул и выгнулся цинковый лист.

Её пригласили подойти.

А потом она потеряла сознание…

.

Ирка выдохнула, осушила до дна пластиковый стаканчик с водой. Вернула.

— Я сама, — отказалась от протянутой руки, встала.

И снова подошла к столу, чтобы убедиться, что была права.

Гроб пуст.

Абсолютно, девственно, первозданно пуст.

Он жив, чёрт его побери.

Петька жив.

— Ир, ну это же ничего не значит, — нашёл её на улице Воскресенский.

Она стояла под козырьком, судорожно затягиваясь сырой сигаретой.

На улице поливал дождь. Он лил всю неделю, холодный, промозглый, словно стоял не июнь, а октябрь. Словно они в чёртовой Макондо из «Сто лет одиночества» Маркеса, а не в городе с пятитысячной купюры на правом берегу Амура, с населением в шестьсот с лишним тысяч человек, двадцать третьим по численности среди городов России, как утверждал её восьмилетний умник.

Всё это Ирка знала от сына…

— Не рано ещё ребёнку читать такие книги? — принёс