Виктория Лебедева
Тщеславие
Юлька пришла из университета злющая.
Грохнула тяжелой железной дверью, и звонкие мячики эха запрыгали вверх и вниз по ступеням старого подъезда. Этот звук возник совсем неожиданно, проник в наушники неуместно сильным аккордом и заставил меня совершить нелепый подскок на табурете. Табурет пошатнулся, и плейер полетел с колен на кафель, где и потерял свою, и без того некрепкую, крышку. Сунув ноги в раскисшие рыжие шлепанцы, я зашаркала в коридор.
В коридоре бушевала Юлька.
Увесистая связка ключей от квартиры и машины полетела на трельяж, на маленький жостовский подносик, и с громким дребезгом приземлилась в горке мелочи, рубли и полтинники посыпались на пол. Ушастый, попугайской расцветки рюкзачок с книгами и конспектами воспоследовал за ключами, отчего зеркало угрожающе накренилось, и его боковые створки поползли навстречу друг другу, смахивая с полированной поверхности многочисленные лаки и дезодоранты. Юлька зло подскакивала на левой ноге и лихорадочно пыталась избавиться от правого ботинка, не развязывая шнурка. Ботинок не поддавался; ветровка, шурша, сползала со стула на палас.
— Ну и по какому поводу? — спросила я у дочери, подставив плечо под дверной косяк и сложив руки на груди. — В институте что-нибудь?
— Нет! Да! Отстань! — зло вскрикнула Юлька, не оборачиваясь в мою сторону, а потом, после некоторой паузы, нервной скороговоркой присовокупила: — Я так больше не могу, не могу-у-у!
Последнее «у-у-у» плавно перешло в громкий, жалобный-жалобный всхлип. Я принюхалась и без труда определила:
— Пиво. Бутылки три, не меньше. Хочешь сказать, дорогая, что ты в таком состоянии села за руль?
— А тебе-то не по фигу? — буркнула Юлька и прекратила скакать на одной ноге.
— Ты будешь удивлена, но мне, как матери, твоя судьба не безразлична. Жить надоело?
— Надоело! Надоело! Еще как надоело! — заорала Юлька на весь коридор.
Я напряглась. Такого еще не было. Это что-то новенькое…
Но надо же было что-то ответить, и я, едва удержав на выходе нервный смешок, сказала как можно ровнее:
— Да ладно тебе? Ну? Успокойся.
Юлька промолчала. В квартире на несколько минут воцарилась тишина.
— Да объясни ты наконец, что случилось-то? — не выдержала я. Юлька не отзывалась, а я по инерции продолжала: — Преподаватель?… Экзамены?… Машину разбила?… Ну что?
Сначала Юлька просто делала отрицательные рывки головой, но на последней фразе взвилась, патетически вскинула обе руки вверх:
— Господи, да при чем здесь машина?! При чем здесь экзамены?! Есть же, в конце концов, вещи поважнее!
Да, Юлька из-за экзаменов такой никогда не бывала, даже после третьей пересдачи, она еще с младших классов была абсолютно непробиваема в вопросах образования, и я, как мать, знала это много лучше других. Ситуация…
Я помолчала еще с минуту, а потом все-таки спросила.
Не собиралась, само вырвалось:
— Что, дружок? Дела сердечные?
И тон у меня был нехороший, ернический был тон…
— Господи, ну тебе-то какая разница? Что ты-то в этом понимаешь? — огрызнулась Юлька.
Я примирительно промолчала, тихонько подошла к дочери, обняла за плечи, усадила на стул, который уже окончательно утерял Юлькину ветровку, помогла освободиться от неподатливого правого ботинка. Это было непросто — узел за время Юлькиных лихорадочных прыжков успел затянуться намертво.
Потом неловко погладила дочь по растрепавшимся волосам:
— Знаешь, успокойся. Сейчас ты разденешься, и мы будем пить чай. Я печенье испекла. Твое любимое, «розочки». А ты расскажешь, что произошло. Может, все не так уж страшно, а?
— Нет, ты не понимаешь… — обреченно вздохнула Юлька уже почти спокойным голосом. — Ладно, давай свое печенье.
На кухне было тепло и светло. Чайник шумно бурлил, уже готовый отключиться.
Я быстренько смела на совок осколки пластмассы, стряхнула их в мусор. Дочь, нахохлившись, примостилась на табурете в дальнем углу стола, от нее тащило «Балтикой» — девяткой.
К Юльке было придвинуто целое блюдо розовых печенюшек, но внимания на них она не обращала ровным счетом никакого.
Я медленно, давая ей оклематься, заварила чай, медленно разлила заварку, а потом кипяток по белым бокалам, медленно села напротив:
— А теперь рассказывай. По порядку.
Юлька заерзала в своем углу, несколько раз сплела и расплела пальцы под подбородком, потом опустила руки на колени. Пальцы затеребили бахрому свитерочка.
— Знаешь, ма, вряд ли я смогу тебе объяснить… — начала она не слишком твердым голосом, а потом снова замолчала, но я ждала, не перебивала.
Так прошло минут пять, только и слышно было, что равномерное тиканье часов со стены. А потом она снова заговорила, уже немного увереннее:
— Это все странно… Знаешь… ненормально как-то… И это меня… доканывает.
Я вопросительно подняла бровь и обратилась в слух. Юлька продолжала:
— Он уже достал меня со своей чертовой дружбой! То начинает: «Ах, не бывает дружбы между мужчиной и женщиной!», в глаза заглядывает, прямо собака Качалова, за руку держит. Но стоит только… Ну, ты поняла… И сразу пластинка меняется: «Ах, я тебя так уважаю! Ах, я тебя выделяю!» С ними, мол, он просто спит, а со мной, видите ли, душой отдыхает! А уже четвертый курс. Еще год, и все… — А потом прибавила тихо-тихо: — А я, между прочим, его, идиота, люблю-у-у-у.
Последнее «у-у-у» снова плавно перешло во всхлип.
По Юлькиным щекам потянулись бледно-серые дорожки размытой туши. Она размазала их по лицу тыльной стороной ладони и стала выглядеть окончательно несчастной. Дочка смотрела мимо меня не моргая, глаза были полны через край, рыжей помадой накрашенные губки мелко подрагивали. Нужно было приступать непосредственно к утешению, а я и понятия не имела, с чего начать…
Я всегда слишком много работала, слишком много времени отдавала своим мыслям, и дочь выросла как-то незаметно. И вот теперь я — лучшая подруга и извечная «жилетка» всех своих молодых сотрудников, «своя в доску» — не знала, что сказать собственной дочери. Как глупо…
— Слушай, Юлёк, — выдавила я наконец совершенно противоестественным голосом, — может быть, тебе стоит просто потерпеть немножечко и подождать? Тебе уже двадцать один, и ты у меня совсем взрослая, но и ему ведь только двадцать один. Он же еще совсем ребенок.
Я, конечно, понимала — все, что я сейчас скажу, прозвучит нелепо и неубедительно, но промолчать не могла, такой уж был у меня характер, и язык свой я всегда по праву считала врагом номер один. А Юлька снова воспламенилась:
— Подождать?! Ребенок?! А зачем тогда он меня дразнит?! Я же не слепая! Он же сам провоцирует! Что ж я, каменная, что ли?
И опять я ляпнула невпопад первое, что на ум пришло:
— Может, он просто боится ответственности? — А потом неуверенно добавила: — И… может, не дразнит и не врет, а действительно выделяет? Знаешь, такое тоже бывает… Так что относись ко всему попроще, и, мой тебе совет, переключись ты на кого-нибудь другого…
— Да я пробовала на другого, только у меня не получается… — Юлька вздохнула обреченно. — Господи, мам, я же не прошу его жениться и все такое! Но мы знакомы уже четыре года, а он только и делает, что разговаривает… Даже не поцеловал ни разу…
— Ну, я не знаю… — Я пожала плечами. — Наверное, ему с тобой интересно. Ты умная. Ты веселая. Ты красивая. Но… это же еще не все. Этого мало. Ты извини меня за банальность, но, может, он тебя просто не любит, а?
— Не любит?! — взвизгнула Юлька неожиданно и пронзительно, с ней начиналась самая настоящая пьяная истерика. — Это ты никого не любишь! Да! И не смотри на меня так! Тебе, кроме твоей чертовой работы, ничего не нужно! Ты карьеристка!
— Но, Юлечка… — попыталась возразить я, но Юлька уже разошлась, перекричала:
— И не перебивай меня! Папа правильно сделал, что ушел! Он для тебя — пустое место! Ты ведь у нас богатая-знаменитая!
