Ознакомительная версия.
Мы с Андреем были фиктивно разведены, но прекрасно жили. Пупсик зашла поплакаться и оттянуться.
– Васька приходит только потрахаться и наговорить гадостей. Приносит какую-то дорогую жратву. Через ребенка перешагивает, как через кошку. Утром просыпаюсь, его уже нет. И вроде возразить нечего: мама всегда болеет, папа всегда стучит на машинке, я – у плиты, а Ваське нужны условия писать диссертацию. И я просыпаюсь такой униженной, что мне не хочется жить, – говорила она, то расстегивая, то застегивая на волосах заколку с темным бантом в манере провинциальной учительницы.
– И тебя все это перестало устраивать? – спросила я.
– Перестало.
– А почему бы не сказать «нет» в постели, если тебя это перестало устраивать?
– «Нет»? Я не могу сказать ему «нет»!
– Почему?
– Я не могу этого объяснить. Ты же знаешь, мне вообще трудно сказать «нет».
У меня была приятельница, состоящая в четвертом неудачном браке. Родители заглаживали ее с детства, как асфальт катком, она по жизни не имела права на протест, как Пупсик. В возрасте пятидесяти лет, после того, как ей удалили матку, она первый раз сказала «нет» папаше-профессору на какое-то пустяковое требование. Через полчаса папашу увезли на «скорой» с инфарктом, он не был готов к тому, что его немолодая дочь начала иметь собственные желания. Для меня это было экзотикой, у меня в жизни «нет» было первым словом, а «мама» – вторым.
– Лида, – сказала я Пупсику, – кто-то должен помочь тебе сказать «нет» первый раз, иначе ты погибнешь. Учись говорить «нет» сначала кому-то другому, кому тебе легче отказать: родителям, друзьям…
– Родителям? Это ты ненавидишь свою мать, а мне мама – лучшая подруга, – поджала губы Пупсик. Я наступила на любимую мозоль. Мать Пупсика, перманентно смертельно больная дама, проводящая жизнь в старом халате, несвежей ночной рубашке и презрении к человечеству, дружила с Пупсиком, как червяк дружит с грибом.
Родители Пупсика, в юности приехавшие из Еревана, имея на двоих двадцать процентов армянской крови и пятьдесят еврейской, усиленно строили из себя армян, чтобы не прослыть евреями. На двоих они сделали одну папашину карьеру. Мать вроде бы пыталась дернуться в другой брак, потом одумалась и родила Пупсика, на плечи которой было взвалено сохранение родительской семьи.
К старости из активной дамочки мать Пупсика превратилась в невостребованную жену начальника, а отцу бес стукнул в ребро. В отсутствие жены и дочки в комнате он даже нас с Ёкой, здороваясь, успевал за все потрогать, а уж в миру… Все его кореша давно поменяли жен на страстных артисток и длинноногих секретарш, и мать круглые сутки плела паутину разговоров про общую безнравственность и благополучие семьи на общем фоне. О похождениях Пупсикова брата ходили легенды, над которыми он, как всякий комплексун, трудился до седьмого пота.
Единственным местом, где они не обсуждались, была семья, в которой был объявлен запрет на факт существования сексуальности в мире.
Мне, собственно, это было бы по фигу, мало ли семей, живущих как пауки в банке? Но Пупсик любила меня, как путешественник карту, а я любила ее, как карта путешественника. И стоило мне дистанцироваться, как Пупсик вдруживалась, как штопор в пробку. В целом она была мне неинтересна, я не люблю людей без биографии. Дружить с человеком без биографии – все равно что заниматься любовью с девственником, когда вместо кайфа получаешь педагогические мозоли, но Пупсика я не выбирала, она была мне выдана небесным диспетчером вместе со всей компанией и определенным отрезком жизни.
С Пупсиком нельзя было пяти минут поговорить по телефону, чтобы певучий голос матери не потребовал чаю, открытой форточки, измерения давления и т. д. В доме Пупсик занимала штатную единицу Золушки, но представлялась себе принцессой, создавая для самой себя тот соцреализм, который ее папаша создавал для читателей.
– Если твоя мать – твоя лучшая подруга, то почему ты сейчас жалуешься на Ваську мне, а не ей? Почему ее не волнует, что Васька бьет тебя по морде, валяется пьяным, не дает ключей от своей квартиры? Вспомни, сколько у нее сил на разборку, когда ты покупаешь не тот творог на рынке… Что-то по поводу Васьки я никогда такого пафоса не слышала.
– На самом деле их все устраивает, – сказала Пупсик так определенно, что я услышала «лед тронулся, господа присяжные заседатели!». – Я при родителях. Дом на мне, а на меня всем – наплевать!
Тут в дверь позвонил Тихоня. Он любил заявляться по вечерам и тешить нас любительскими чернушными рассказами. Ёка повезла в Армавир на продажу очередную партию ползунков, сын был на пятидневке, и Тихоня страдал по светской жизни. И когда после чая он прочитал новый рассказ о монахах-гомосексуалистах, Пупсик повела бровью, и вместо вежливых вежливостей сказала:
– Какой ты, Тихоня, талантливый! Тебя бы в хорошие руки, бросить бы тебе твою дурацкую работу и писать…
Меня это удивило. В способностях Тихоне никто не отказывал, у него были лучшие сочинения в классе, он ездил на городские олимпиады, но по природе своей был не создателем, а стилизатором. Он гнал хорошие подделки уровня местного литобъединения. Он умел транслировать форму, но у него совершенно не было свойства сказать что-то собственное про хорошо и плохо. А я, как известная максималистка, считала, что если этого свойства нет, иди расписывать чашки и елочные шары, а на холстах тебе делать нечего.
Плюс еще Ёка, вечно надрывающаяся на прокормке семьи. Какое уж тут «бросить работу»? Но Пупсика понесло, и я не успела сообразить, что она выполняет мое домашнее задание. Они ушли: богатая Пупсик шуршала плащом позапрошлогоднего сезона, а нищий Тихоня сверкал джинсовой курткой, спроворенной неутомимой Ёкой на приморских рынках. Они ушли, после стольких лет знакомства первый раз увидевшие друг друга как мужчина и женщина, мгновенно назначив друг друга причиной собственного бунта.
– Какие-то они оба несчастные, – резюмировал Андрей. – Почему вокруг тебя одни несчастные?
– Мы с тобой, что ли, намного лучше? – захихикала я.
Андрей не любил моих одноклассников, ревновал меня к ним. А Димку просто считал недоучившимся придурком. Андрей был пианистом, карьера которого беспрестанно скакала от самых престижных оркестров до самых похабных кабаков. Человек тонкий и ранимый, он вечно корчил из себя мачо, списанного с отца, сибирского начальника средней руки. Приколы, которыми щебетали мы, выпускники престижной московской школы, выводили его из себя.
Лучше всего Андрей общался с Ёкой, они оба были пришлые провинциалы. Ёка считала его завидным зарабатывающим и семейственным мужиком и наверняка хотела бы такого же. Для Васьки Андрей был «сложной штучкой», с одной стороны, крепкий мужик, любого замочит, с другой – теми же пальцами Шопена, да так, что весь зал в оргазме. Димка считал, что я выбрала мужа по контрасту с ним, при том, что сам никогда не делал мне предложения. Тихоня к Андрею пристраивался в манере «чего изволите», как слабый мужик на всякий случай пристраивается к сильному, не желающему с ним сближаться. Пупсик считала мой брак, наполненный взаимными изменами, итальянскими разборками и страстной постелью, блажью, на которую я польстилась из-за внешности Андрея. У нее в голове все с детства было смонтировано в сторону денег, как-то она увидела очередного моего возлюбленного, садиста-виртуоза, упакованного в престиж и доллары, и сказала с придыханием: «Такого шикарного мужика у тебя еще не было!»
Ознакомительная версия.
