В своем письме Джулия Манчеверинг спрашивала об одной картине из коллекции дядюшки Уильяма (большая часть ее была распродана после его смерти). Работая над книгой об иконографии святой Урсулы, она проследила происхождение некоего полотна, изображающего предположительно великомученицу. Это полотно в тридцатых годах было продано антикваром с улицы Бак, причем продано, по имеющимся данным, нашему родственнику Уильяму Эшрику и, очевидно, фигурировало в перечне его имущества, составленном по его кончине.
«Полотно размером приблизительно 100 см на 140 см, с изображением молодой женщины с поднятой рукой, сидящей за столом (святая Урсула?). Лицо святой (?) обращено направо, к зажженной свече. Позади нее драгоценности, едва видимые в свете свечи, в том числе знак королевской власти неизвестного назначения».
По случайному стечению обстоятельств как раз в это время у Марджив на курсах по истории искусств начали изучать французскую живопись семнадцатого века, хотя и бегло, так как считалось, что она малозначительна. Вместе с тем музей Гетти недавно стал приобретать французов, чего раньше в Штатах не делалось. По-видимому, мрачная религиозность итальянской живописи как нельзя лучше подходила к убранству неоготических особняков, в которых обитали американские миллионеры прошлого века, или же пристрастие французов к обнаженным нимфам и к веселящимся парочкам на качелях оскорбляло в ту пору наше нравственное чувство. Так или иначе французская живопись сейчас в моде.
Воодушевленная этим поворотом во вкусах, Марджив сообщила в музей Гетти, что их описание действительно напоминает картину, которую их дочь Роксана взяла с собой в Париж. (В скобках было отмечено, что дочь похожа на женщину на картине.) Картину она отдала своему мужу-французу в качестве свадебного подарка. Завязалась переписка, о которой Рокси понятия не имела. Музейная дама выражала надежду позаимствовать «Святую Урсулу» на время или по крайней мере посмотреть ее. Не исключено, писала она, что картина принадлежит кисти одного из учеников французского художника Жоржа де Латура, чью выставку планирует устроить музей.
До последнего времени картина висела над камином в квартире у Рокси на улице Мэтра Альбера, а много лет до того — в ее комнате дома, в Санта-Барбаре. Теперь ее упаковали и отправили в аукционный дом «Друо» на продажу. У Рокси сердце разрывалось от огорчения, потому что она любила святую и всегда поверяла ей свои секреты. Заключенная в пышную золоченую раму, дева-воительница прозревает мрачную будущность предлагаемого ей супружества. Нет, лучше смерть!
В каталоге картина значится так: «Святая Урсула (?)», кисти «un élève de La Tour»[7].
Из занятий физикой (до чего противна эта физика!) я узнала: перемещение атомов означает, что все в природе взаимосвязано, что каждое отдельное существование влияет на все сущее. Поэтому картина с Урсулой представляется мне вытесненной материей, вызывающей волновое движение с того мгновения, когда неизвестный художник семнадцатого века прикоснулся кистью к холсту.
События повседневной жизни не подчиняются нашим желаниям. Неприятна мысль, что каждый твой шаг намечен заранее и каждый час исчислен.
Констан. «Адольф»
Повсеместно признано, что молодой (ая) американец (ка) без законченного высшего образования нуждается в работе. Мои соотечественники в Париже кинулись мне на шею, как деревенские ухажеры, наперебой предлагая приличные места.
Кафе «Флора», свидание в Эймсом Эвереттом. Это он, Эймс Эверетт, снимал масло с тартинки в «Прологе», потому что, входя, я вижу, что он делает то же самое. Элегантный, богатый полнеющий педик — так я его определила.
— Отлично, — говорит он. — Что вам? Menthe à l'eau[8]? Перье? Может, чего покрепче? Кофе?
Останавливаюсь на menthe, никогда не пробовала. На поверку оказывается, что это зеленоватое пойло с привкусом мяты.
Эймсу нужен человек, который каждый день выгуливал бы его любимого Скэмпа. Никто ни разу не объяснил мне, почему для таких дел не нанимают французов; правда, Стюарт Барби как-то пожаловался, что один маляр из аборигенов хочет содрать с него за покраску столовой шесть тысяч франков, больше тысячи долларов. Астрономическая сумма, ничего не скажешь. Я оценила себя в двадцать пять баксов за час. Так что частично это объясняется тем, что американцев нанимать дешевле. Немаловажное значение придают и знанию языка. Без языка не обойтись, если берешься разбирать чьи-то личные бумаги — именно то, что я делаю для миссис Пейс. Она же, со своей стороны, сетует на мою молодость. Однажды мне пришлось спросить, что такое троцкист. Она долго смотрела на меня, как видно, решая про себя, отказаться от моих услуг или просветить эту недоучку.
Еще важнее знание языка для такого ответственного занятия, как выгуливание собаки. Ведь надо выбрать того, кому можно доверить своего любимца. Эймс Эверетт, должно быть, доверяет мне больше, чем тем, кто считает Скэмпа просто chien, просто собакой.
— Народ здесь гужуется кругами, — говорит он, отхлебывая зеленую жидкость для полоскания. — Американцы, не говоря уж о самих французах. Первый круг — деловые люди из Штатов. Эти держатся особняком, правда, выходят иногда на здешние банки или, например, на «Евро-Диснейленд». Наши адвокаты тоже по необходимости имеют дела с французами. Другой круг — смешанные пары. Как правило, мужья — французы, жены — американки. Такие особы только и думают, чтобы приобрести парижский лоск. Лично меня это раздражает. Потом журналисты, литераторы. Это мой круг. Наконец, представители трастовых компаний, вообще высший свет. Этих, разумеется, французы любят больше всего. Вы должны сказать мне, от чего бежите, — говорит Эймс своим обычным ворчливо-насмешливым тоном. — Всякий американец в Париже — это беглец. Вообще-то я редко интересуюсь их резонами. По большей части они банальны до скуки. Но за любой причиной, за непосредственным поводом всегда лежит глубинная реальность.
— Это еще что такое? — спросила я.
— То, что вы в конце концов находите. В том-то и потеха. Иногда такие сюрпризы преподнесут… — Он улыбнулся. Все они, даже Рокси, обращаются со мной как с наивной простодушной девочкой, самоуверенным новичком, которому уготованы жестокие жизненные испытания.
Я, во всяком случае, ни от чего не бегу, совсем не рвалась сюда. Так я ему и сказала.
— А у вас какая причина? — О реальности не спрашиваю.
— Я бежал от СПИДа, — сказал он. — Вы не представляете, какой был Нью-Йорк в начале восьмидесятых. Каждую неделю умирал кто-нибудь из друзей. Я вздрагивал от телефонного звонка. Надеялся, что сюда-то зараза не доберется. Напрасно надеялся, факт.
