Он снова выругался.
В конце концов он опять вышел на улицу, надев на голову свою печальную круглую шапочку. Он направился к овощному рынку на улице Кассон, не имея определенного плана, – разве только удастся подобрать на тротуаре несколько жареных каштанов.
Жан Виктуар быстро дошел до рынка и подоспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как старик в отвратительных лохмотьях и с еще более отвратительной физиономией ловко спрятал в карман несколько картошек, в то же время жалобно что-то выклянчивая у ничего не заметившего хозяина ларька.
«Вот дуралей! Не будет же он есть сырую картошку!» – подумал. Жан. Все же ловкость старого вора заинтересовала его и на короткое время заставила забыть собственные невзгоды. Он побрел по улице за стариком, с большим удовольствием следя за его манипуляциями с вязанкой хвороста.
– Он их испечет, вот что он хочет сделать!
Эта мысль, как молния, блеснула в его мозгу. Жан тотчас повернул обратно и подошел к ларьку с картофелем. Он сделал вид, что поскользнулся, и рухнул на ларек. Схватив несколько картофелин, он долго жаловался, незаметно пряча в карман похищенное.
На счастье, он встретил старого бродягу идущим по улице, и услужливо облегчил его на одну вязанку прутьев, так как у того было их две. Вернувшись домой, он развел огонь и великолепно испек свой картофель.
Некоторое время он размышлял о том, не будет ли благоразумно обратиться с просьбой о деньгах к своей сестре в Лондон. Как дочь своего отца, трудолюбивого учителя, его сестра, по естественному течению вещей, тянула лямку гувернантки. Она жила в одном семействе в части Лондона, называемой Кемберуэлл. Из ее писем Жан знал, что служба у нее тяжелая, так как с преподаванием совмещался ряд других обязанностей.
Ему не было стыдно обращаться за помощью к Анжель. Разве она ему не сестра? А разве он не артист? Иногда бывает выгодно чувствовать себя артистом, когда нужно заглушить колебания совести.
Все же Жан решил, что к Анжель обращаться не стоит: начать с того, что нет даже двадцати пяти сантимов на марку, а кроме того, если у нее и есть деньги, она может все-таки не послать ничего, и тогда прекрасная мечта о деньгах поведет лишь к разочарованию.
Он присел на корточках около огня, слегка раскачиваясь на каблуках и тщетно стараясь придумать, откуда бы раздобыть денег. Он играл на скрипке и играл хорошо, но никому не было дела до того, хорошо он играет или плохо. Горестный отказ его семьи признать профессию скрипача за карьеру вынудил его покинуть родной дом в Лионе с небольшими сбережениями, какими располагала его семья, к тому же не весьма благожелательно настроенная к его планам. Он захватил еще свою скрипку и два костюма, один – на каждый день, другой – выходной.
Латинский квартал, конечно, был единственным местом, где он мог поселиться. Вопреки предсказаниям всех, Жан сразу получил работу в оркестре одного кафе, причем ему самому казалось, что он этим оказывает хозяину милость. Его несчастное самомнение, не допускавшее возможности, что какой-нибудь другой скрипач может обладать таким же, как он, мастерством или пониманием, привело к тому, что ему было отказано от места в кафе как раз за неделю до смерти его отца. Жан отправился в Лион. Здесь он великолепно держал себя во время тяжелых похоронных сцен и уговорил Анжель, чтобы она сама зарабатывала себе на жизнь. Теперь он умирал от голода, а Анжель, которая могла бы быть ему полезной, была в месте, называемом Кемберуэлл – название, которое Жан не мог даже произнести. Она жила, несомненно, в не очень денежной семье, фамилию которой Жан даже и не пытался произнести.
В тот день он играл на улице, но его пальцы так замерзли, что он почти не мог держать смычка. Поэтому он вскоре отказался от своих попыток.
Огонь угасал. Жан наклонился над ним так низко, что его колени касались раскаленной железной решетки камина. Он запустил пальцы в волосы. Только они были роскошны из всего, что его окружало, и сохранили свой блеск.
В этот момент его артистическое сознание испытывало колебания. Обыкновенные буржуа лионского домика неожиданно оказались «родными». Круг его друзей, которых он всегда характеризовал, как «тупиц, погрязших в грошовом существовании», оказался для него, когда огонь потух, не лишенным некоторого интереса. Больше того, его собственное искусство показалось ему в этот момент не таким уж высоким, и он почти начал мечтать о получении места правительственного чиновника с прочным жалованьицем в три тысячи добрых франков в год.
Веселые огоньки плясали перед его глазами. За три дня он съел только небольшой хлебец, немного кофе и две печеных картошки. Огоньки образовали сияющую арку, а затем, словно желая продолжить свои упражнения, начали отделяться в виде огненных шариков, пляшущих по стенам и потолку. В комнате не было ни кровати, ни стула, – только расшатанный стол и деревянный сундук.
Жан смотрел на этот сундук и, хотя в нем уже давно лежал только мусор, готов был расплакаться от нежности: этот сундук был последним звеном, связывавшим его с лионским домом, последним предметом, свидетельствовавшим о том, что у него когда-то был дом, пища, близкие люди. Несколько дней тому назад он охотно спустил бы его торговцу всяким хламом, если бы была хоть малейшая надежда получить за него несколько су; но такой надежды не было. Сундук был поломан, крышка заплатана, и замка уже не было.
Наконец, схватив скрипку, Жан выскочил из дверей и бросился вниз по лестнице. Фонари уже были зажжены. Вечерний воздух, казалось, искрился от холода. Жан мчался по улице, слегка пошатываясь. Он крепко прижал к себе скрипку. Его рыжие волосы развевались от ледяного ветра.
Кафе «Limite» находилось на Монмартре; оно славилось своим залом, винами и оркестром. Оно принадлежало той же компании, которая содержала курзалы в самых модных курортах Швейцарии и только что построила казино в Эвиан-Ле-Бене.
Мсье ле Барб, управляющий кафе, был очень знаменит и толст. Это был громадный брюнет с сердитыми напомаженными усами. Его волосы были прямо откинуты назад без пробора. Его манишка так сияла, что могла бы соперничать в своем блеске с позолотой стен. Он курил только сигары «Корона», впрочем – за счет компании.
Жан был его открытием. Ле Барб был человеком, знавшим все и всех. Он сообразил, задолго еще до того, как это сделало большинство парижских кафе, что хорошая музыка, которую ценят посетители известного круга, может быть вещью полезной. Он создал «голубой оркестр» и этим удвоил доходность ресторана. Он слышал игру Жана в ателье одного из своих друзей и сразу понял, что игра эта – нечто реальное. Тогда он пригласил Жана и даже разрешил ему выступать без голубой ливреи, на ролях солиста, – и тут произошел крах. Жан потерял голову, иначе говоря – чувство меры. Однажды, чем-то раздраженный, он осыпал ле Барба таким чудовищным потоком ругательств, что этот сановник даже не нашелся сразу, что ему ответить. После этого оставаться на службе в кафе было невозможно. Жану не удалось найти уроки. У него не было возможности выступать в качестве самостоятельного концертанта, а все работающие оркестры были скомплектованы еще задолго до начала сезона. Недели две Жан жил на свои сбережения, которые были очень ничтожны, пуская в ход все хитрости, чтобы дольше протянуть. Но сбережения кончились, а вместе с ними стало таять и самолюбие. Вскоре от него не осталось и следа, особенно когда началась голодовка. Оно до того изгладилось, что Жан, наконец, решил пойти просить извинения у мсье ле Барба и ходатайствовать о своем восстановлении в должности.
