Явное подтверждение этой мысли он имел удовольствие наблюдать прямо сейчас и прямо перед собой.
- Потому что не хочу валить заграницу? – с вызовом спросил Богдан. – А как же там патриотизм всякий и прочая лабуда? Предки, вроде как, этому должны учить потомство.
Роман приподнял бровь и усмехнулся. «Патриотизм и прочая лабуда» – это сильно.
- То есть, ты сейчас митингуешь с полным осознанием долга перед страной? А в армию собираешься?
- А может, я военным по жизни быть собираюсь.
- И во главе моей компании мы Танюшку поставим, пока ты будешь в генералы пробиваться?
- Танька в математике вообще не шарит, так что это вряд ли.
- И на кого старому больному отцу надеяться?
- Продашь бизнес, бабло разделим поровну.
- В таком случае, предлагаю нагреть Таньку и слегонца урезать ее долю, раз у нее с математикой все плохо. Так что, Романыч? Теперь ищем престижную военку? В столице, раз воспитываем патриотизм?
- Па, давай я сам, - Богдан схватил брошенную трубку, разрывавшуюся до этого момента всеми возможными звуками – от мессенджеров до мелодии входящего звонка. – А то ты как-то поздно спохватился. Если было так интересно мое будущее, надо было заниматься им, а не разводом с мамой.
Роман снова молчал. Телефон продолжал орать, и это нервировало. Еще больше нервировали упреки. К сожалению, справедливые, но справедливые лишь отчасти. Как это высказать он не знал, и все ему казалось, что какой-то большой, настоящий разговор с Бодькой ему предстоит впереди. А это все так... когда-нибудь он должен понять.
- Я не занимался разводом с мамой, - наконец сказал Моджеевский, положив ладонь на руки Богдана, сжимавшего смартфон. – Вернее не так... Все получилось ужасно глупо, и однажды ты наверняка столкнешься с похожей ситуацией, и только от тебя будет зависеть, стоит ли гоняться за разбитым.
Ответ он получил вполне предсказуемый, со всем присущим юности максимализмом:
- Я никогда не поступлю так, как ты, - заявил сын, освобождаясь от его руки. – Надо быть честным.
- Развод – это честно, Бодь.
- Между прочим, мне мама все рассказала про твою честность, - съязвил сын.
- Имела право. Мы никогда не обсуждали, что эта тема под запретом, - справедливости ради, они с Ниной вообще ничего не обсуждали с тех пор, лишь орали друг на друга, а потом стали общаться через адвокатов, только говорить об этом Богдану определенно не стоило. – Но о загранице подумай, пожалуйста. У тебя практически неограниченные возможности и полный карт-бланш.
- Подумаю, - с явным видом Кутузова, сдающего Москву, проворчал Богдан и наконец нетерпеливо уткнулся в экран смартфона. Туда же невольно скосил глаза и Роман. Не нарочно, просто так уж получилось. И лишь потому не сразу осознал увиденное.
«Ю» красноречиво сообщал ему единственный кириллический символ, обозначавший контакт.
«Ю» - это вообще что такое?
- Ну у вас и клички уже пошли! Совсем обленились что-то приличное придумать, - хохотнул вдруг Роман Романович и неловко потрепал кудрявую башку любимого, пусть и нахохлившегося от недовольства отпрыска.
- Какие клички? – непонимающе переспросил тот.
- Ну вот же, - отец кивнул на трубку. – Ю! Это как? Юрий? Юстас? Гай Юлий Цезарь? Или басурманское You – в смысле ты?
- Блин, лучше б не приходил, - буркнул Богдан под нос. – Включил свой режим «папаши» в фулл-версии, - и неожиданно снова вскинулся, выставив заранее для защиты все свои колючки: - Ее зовут Юля! Родители так назвали. И батя у нее – мировой!
В этом месте у Роман Романыча сошлись наконец пазлы, именуемые «Бодька вырос». В смысле, что сынишка уже у него давно не подросток, он некоторым образом догадывался, но как-то так неожиданно оказалось, что мальчик – взрослеет. И если до Бодькиных пятнадцати лет он еще так-сяк ввиду занятости, но все же участвовал в его жизни, сейчас вдруг выяснилось, что у мальчика какая-то Юля, а значит, самое интересное он все-таки пропускает. И неважно, сколько потом у него будет этих самых Юль. Может быть, и эта не первая, но зато у нее «мировой батя». И еще он не хочет в Лондон. Вероятно, по той же причине. В смысле – не из-за бати, а из-за Юли.
Моджеевский непроизвольно почесал затылок и очень пожалел о том, что не сварил себе перед началом их разговора еще чашку кофе. В нее можно бы было без зазрения совести плеснуть коньяку.
- Это кто-то из школы? – уточнил он зачем-то, надеясь, что голос звучит буднично.
Взгляд Богдана, наоборот, стал совсем не будничным. Пожалуй, слишком взрослым и слишком понимающим. Так, словно они поменялись с отцом местами.
- Чтобы ты потом не говорил, что я добавил тебе седых волос, сообщаю для справки: ей семнадцать лет, она учится в школе, не прогуливает – я контролирую, идет на золотую медаль, и детей мы с ней еще не делаем. Всё?
- Нет, не всё, - просиял «старый больной отец». – Еще вопрос имеется: презерватив в бумажнике постоянно или от случая к случаю?
- А у тебя?
- А я слишком стар и разваливаюсь на куски.
- Это значит, что мачехи не будет? – спросил Богдан, и едва уловимая дрожь в голосе выдала скорее нетерпение в получении утвердительного ответа, чем наглость, которую он пытался продемонстрировать отцу.
- Ты не в том возрасте, чтобы бояться, что заставят отделять горох от чечевицы, сын, - помрачнев, ответил Моджеевский. – Но семья у меня уже была. И есть. А все остальное... ну если годам к восьмидесяти мой мозг усохнет настолько, что я вздумаю жениться на двадцатилетней девчонке, то смело можешь сдавать меня в дурдом.
- Ну да… - протянул сын и подорвался с кресла. – Но то еще нескоро. Я к себе. Мне позвонить надо. Я обещал.
- Юлиному бате привет, - последнее – Бодиной спине. Мальчик неопределенно пожал плечами и выскочил из гостиной, оставив своего отца в глубокой задумчивости.
Обладая аналитическим складом ума, Роман Романович сделал три вполне закономерных вывода из этого разговора.
Во-первых, у Бодьки завелась девчонка. Золотая медаль – это хорошо. Что пока не делают детей – тоже. И, кажется, именно из-за этой девчонки он вот уже которые выходные прибегает к нему домой, ведь раньше за сыном таких порывов не водилось. Видимо, живет где-то поблизости. А значит, шансы перетянуть его к себе на постоянное или хотя бы периодическое место жительства все же имелись. Это желание в нем образовалось как-то подспудно и очень настойчиво. Конкретно. И отказывать себе Роман Романович не привык. В конце концов, задолбался он один. Ринго в качестве альтернативы семье не проканывал.
Во-вторых, Нина определенно подкручивает мальца. А значит, и малявку. Только Таня, в отличие от Богдана, мелкая и, как положено девочке, на стороне матери. Сто пудов. И этим легко объясняется то, что она давно перестала звонить, а на его звонки отвечает нехотя, как из-под палки. В гостях не бывает, от встреч на нейтральной территории отказывается. Бодька – личность самостоятельная, а Таня – нет. Теперь же обнажилась материнская работа, стала во всей красе. И от этого брала такая злость, что совсем непонятно, что с ней делать. Поговорить с Ниной? А толку, если все их разговоры заканчиваются взаимными обвинениями? Задобрить детей подарками? Фиг. Бодька, вон, и в Лондон не хочет. Кстати, похоже, по причине наличия в его жизни все той же девчонки. А что им нравится, он давно уже не знает. Примерно с тех пор, как ушел. По собственной, конечно, глупости, но, видит бог, довольно уже расплатился.
В-третьих, кажется, только что он дал слово сыну больше не жениться. Это было самое потрясающее. Не то чтобы Роман Романович собирался, но все же бабы в его жизни вполне себе присутствовали. Не так активно, как сразу после развода – работы было много, да и навалилось все... И либидо после сорока, говорят, падает. Но все же Бодя прав и в том, что старость наступит еще не скоро. Ему без нескольких месяцев сорок пять. Чем черт не шутит... в конце концов, когда хочется мяса, надо его есть, особенно, если можешь себе это позволить.
