в контрасте с почти что дьявольским китчем: шелковые оранжевые ковры, огромная кровать под балдахином, массивные свечные канделябры и антикварные стулья плохо сочетались с зеркальной стеной, фиолетовым столом в форме рояля, картиной с концентрическими кругами и кипой исписанных листков, устилавших любую горизонтальную поверхность. А огромная гардеробная, длинным коридором уходившая в сторону, словно лишний раз подчеркивала, насколько мы не похожи: меня всю жизнь мало заботил внешний облик, зато волновала суть.
— А зачем такая секретность? Что-то стряслось?
— Я подозреваю, что у нас на фабрике есть незваный гость. Кроме той девочки, которую ты так невовремя привела, конечно, — хмурится Вонка, машинально поглаживая по клюву медную цаплю. В полумраке мне мерещится, что и скульптура в ответ благодарно щелкает клювом. А может, и не мерещится.
— Незваный гость? Ты об этом хотел поговорить? — уточняю я.
— Именно.
— А я-то думала…
Какая же я все-таки мнительная дура! С чего я вообще взяла, что он собирается говорить со мной о своих чувствах? А точнее, об их отсутствии? Конечно, его куда больше волнует вымышленный «незваный гость», который стал персональной паранойей Вонки с тех пор, как ему по почте начали приходить анонимные письма с угрозами. Прошло несколько месяцев, но недоброжелатель, сохраняющий инкогнито, не воплотил в жизнь ничего из обещанного, хотя писать не перестал. Вонка вовсе не переживал из-за него двадцать четыре часа в сутки, скорее, фобия накатывала приступами, и, видимо, сегодня был один из них.
— А ты-то думала…? — непонимающе переспрашивает он.
— Слушай… — нерешительно говорю я, чувствуя острую потребность облегчить душу и навеки распрощаться со своими сомнениями. — Выслушай меня внимательно, пожалуйста, ведь обычно ты меня не слушаешь… Когда мы с тобой последний раз разговаривали по душам, ты помнишь? Я — не очень.
— Конечно-конечно, Элизабет. Я тебя слушаю. Очень внимательно, — бормочет себе под нос Вонка, машинально повторяя за мной слова.
— Я… я думаю, что… Что ты делаешь?
Прислонившись к высокой резной этажерке, он неторопливо снимает темно-синюю перчатку, очень бережно, так, словно опасается, что на ней появятся складки. Я замолкаю и заворожено наблюдаю за его тщательно выверенными движениями, как будто он показывает фокус, а мне только и надо, что узнать разгадку.
Деловито разложив перчатку на этажерке, он принимается за вторую. Я толчками выдыхаю воздух через нос и подхожу к нему. Один за другим сердце пропускает гулкие удары, тяжелые, как колокольный звон, и болезненные, как удары кулаками в грудь.
— Пожалуйста, посмотри на меня, — тихо прошу я. — Мне нужно твое внимание. Не существует никакого «незваного гостя», и в глубине души ты это знаешь. Через систему охраны фабрики никому не пробраться. Она совершенна, как и все, что ты создаешь. Я думаю, тебе просто надо отвлечься. Давай лучше поговорим. Есть еще много вещей, много проблем, с которыми мы обязаны разобраться… И самое важное: я хочу поднять на обсуждение один животрепещущий вопрос, мы его не затрагивали, но я думаю, что время пришло… Да, сейчас самое время.
У меня начинает кружиться голова от осознания того, КАКУЮ тему я собираюсь затронуть. Наше табу, настоящий кошмар Вонки. Это моя не первая попытка, предыдущие были безуспешными и закончились побегами шоколадного магната. Но сейчас бежать ему некуда. Я не позволю. Хватит.
Вонка поднимает на меня глаза и долго и пристально изучает меня взглядом, в котором можно прочитать все, что угодно, кроме того, что мне хочется, и затем все так же медленно и осторожно, будто боясь обжечься, касается моей щеки, сначала кончиками пальцев, а потом и всей ладонью. Я непроизвольно закрываю глаза. Его рука кажется холодной, почти ледяной, но это скорее у меня пылают щеки. Грудь словно сдавливает корсет, дыхание перехватывает, и слова совсем не даются, как будто я пытаюсь произнести их чужими губами, но мысли… будто осиный рой, бессвязные и тревожные, они мелькают, переплетаются, путаются, звенят, как серебряные коллекционные монеты, и умирают раньше, чем им удается выйти за грань образов. Нежеланные мысли. Я отталкиваю их от себя. Сейчас не время.
— Послушай… — шепчу я, мой голос тоже кажется чужим.
Ответа не следует, и я решаюсь открыть глаза и немедленно оказываюсь во власти его глаз. Его губы кривятся и дрожат, во взгляде сквозит яростное остервенение и затаенное предвкушение, и страсть, и презрение, боль и борьба — тысяча и одно чувство, для которых ему никогда не найти нужных слов. Его желания часто становятся квинтэссенцией его разочарований, они вынуждают его что-то преодолевать, переступать через себя, и, я знаю, когда мне дозволено видеть его слабость передо мной и перед влечениями, которые он в себе подавляет, он меня ненавидит, как сильные люди ненавидят свою уязвимость. Как бы он с собой ни боролся, он всегда окажется бессилен перед человеческой природой, его единственное спасение в доверии, но он не хочет или не умеет доверять. Ему проще утверждать свою власть силой, в ней он видит гарантию сохранения своего лица, и он готов причинять мне страдания и боль, главное, чтобы барьер между нами оставался нерушимым — так ему проще, потому что так он ничем не рискует. И с этим я готова примириться. Как и с тем, что его миру не суждено стать моим миром. Как и с его странной, почти сверхъестественной властью надо мной, которой я не могу противиться.
Я теряю момент, когда наши лица становятся совсем близко, его волосы щекочут мне щеку, и мир вокруг накрывает темнота. Сам воздух пьянит меня, как и перспектива в очередной раз ощутить нашу близость, но в этот раз все иначе. Мне нужно высказаться, нужно убедить себя, что я любима, и мне нужно сказать то, что я давно уже собиралась сказать. Потому что сейчас я чувствую в себе решимость гнуть свою линию до победного конца. Потому что сейчас я больше не могу молчать.
Я накрываю его ладони своими, когда наши губы уже почти смыкаются, и отворачиваюсь, чтобы этого не допустить.
— Подожди, дай мне сказать, — мой голос звучит глухо, доносясь, словно через марлевую повязку.
— Что сказать? — настороженным шепотом спрашивает он. В воздухе повисает напряжение, будто взметаются тысячи копий, в любой момент готовых обрушиться на нас сверху.
И я совершаю главную стратегическую ошибку:
— Я хочу ребенка.
Он вздрагивает и резко поднимает руки вверх, будто в попытке капитулировать. Отходит на шаг назад, потом подходит снова, не сводя с меня удивленного и уязвленного взгляда. Я беру его за руку, и он смотрит на меня с плохо скрываемой неприязнью. Его ладонь, узкая и совсем бледная
