— О нет, Нина Бонита (прим.: с исп. «Красавица»). Не маши мне своими красивыми ресницами. Я не собираюсь тебе помогать.
Мое сердце замирает, но где-то в глубине души эта фраза находит отклик. Нина Бонита. Любимое имя, которое мне дала Мариана.
— Ты только что назвала меня красавицей, — взволнованно говорю я.
— О, правда? — усмехается он. — Девушка говорит по-испански. Повезло тебе. Ешь свою еду и перестань блокировать чертову дверь.
Проспект поворачивается, чтобы уйти, и я ловлю его за рукав, когда он движется. Парень замирает, глядя на мою руку так, будто на его рубашке птичье дерьмо.
— Ты колумбиец, — шепчу я.
Его лицо превращается в шторм, руки сжимаются в кулаки. Я отступаю так быстро, как только могу, даже не задумываясь.
Он приближается ко мне — его шаги медленные и мучительные — и все, что я могу сделать, это не вскинуть руки перед лицом.
— Я мексиканец, — мрачно говорит он, возвышаясь надо мной. — По рождению и по воспитанию. Никогда больше не упоминай Колумбию в этом доме, иначе я выстрелю в твое лицо, Нина Бонита. Понятно?
Я трясусь и киваю головой.
— Слова, девочка. Для меня кивок означает дерьмо.
— Да, — говорю я уныло.
— Я думала, ты хороший, — кричу я, когда он открывает дверь. Я чуть не топнула ногой, но мне не пять лет. Бл*ть. Я действительно думала, что он может быть полезен, чтобы выбраться отсюда.
Он делает паузу, сухо посмеиваясь.
— Босс тоже считал тебя милой, детка. Посмотрите, чем это обернулось.
Он с силой хлопает дверью. Глядя на это, я думаю про себя: «да, ты прав».
Но ты колумбиец.
Мариана была колумбийкой.
Я задаюсь вопросом, связан ли он как-то с ней. Может быть, младший брат? Сын? Она была слишком молода, чтобы стать его матерью, но это вполне правдоподобно. Но если так, то, что он делает здесь и сейчас, под каблуком Дорнана?
Он похож на меня?
Весь следующий час мой разум на полной скорости прокручивает дикие теории заговора, пока мне не приходится остановиться и подумать о чем-то другом. Иначе сойду с ума, а я и так уже довольно близка к безумию.
Но его лицо не покидает моих мыслей. Стоит ли мне помнить его?
Глава 11
Несмотря на угрозы проспекта убить меня после того, как я назвала его колумбийцем, похоже, он не хочет, чтобы я умерла.
Несколько часов спустя раздается тихий стук в дверь, прежде чем ключ поворачивается, и в комнату входит моя мать.
Я смотрю на нее в шоке. Сижу на краю кровати, моя челюсть отвисает, когда она входит. Потому что, несмотря на мои смутные подозрения, я не смела надеяться, что она действительно будет здесь.
Она могла бы стать моим выходом.
Мама входит в комнату со стопкой одежды и аптечкой. Она не смотрит на меня сразу. Останавливается перед маленьким деревянным столиком, стоящим между голым каркасом кровати и моим стулом. Я лениво наблюдаю краем глаза, мое зрение радуется тому, что наконец-то перед ним появилось что-то новое. Прошло слишком много часов, когда я считала трещины в полу и испытывала по очереди то жар, такой сильный, что казалось, что я взорвусь, то холод, сковывавший мои вены льдом. Сейчас меня перестало рвать, потому что внутри меня уже нечем блевать, а в ведре рядом со мной теперь только желтая желчь.
Я больна. Действительно чертовски больна.
Наблюдая за ее движениями, я не могу не задаться вопросом, принимает она наркотики сама или ее накачал кто-то другой. Когда я мельком увидела ее пустые зеленые глаза, догадалась, что второе. Ее взгляд совершенно пуст. Там ничего нет.
— Что они с тобой сделали? — шепчу я, пока она движется. Она по большей части игнорирует меня, возится с подносом с едой и ведром для мочи и, где только может, смывает кровь с пола.
Она выполняет свои задачи так, будто меня нет рядом, невидимая девушка, привязанная к стулу в темнице ужаса и гибели.
— Мама, — говорю я. — Это я, Джульетта.
Она не подает ни малейшего намека, что вообще слышала то, что я сказала. Пытаюсь ухватиться за что-нибудь, что угодно, что могло бы вытащить ее из одурманенного наркотиками тумана и вернуть ко мне. Я ищу в своих детских воспоминаниях историю, событие, мягкую игрушку, которая могла бы что-то встряхнуть внутри нее.
Это было дерьмовое детство. Я ничего не могу придумать.
— Сними футболку, пожалуйста, — говорит она.
Я странно смотрю на нее, прежде чем пожать плечами. Какого черта? Мне уже все равно. Я сбрасываю футболку и бросаю ее рядом с собой. Я прикрываю грудь одной рукой, поднимая ее вверх, чтобы дать ей возможность ясно рассмотреть беспорядок, который раньше был моим животом и бедром. Раньше это была татуировка, а до этого — мои шрамы. Но теперь это просто месиво из засохшей крови и плоти, которое невозможно исцелить. Это выглядит ужасно.
— Заражение, — тихо говорит она, беря кусок марли и протирая мой живот. Как только она касается сырой раны, я вскрикиваю, и она отдергивает руку.
— Тебе нужны антибиотики, — говорит она. — Я принесу немного.
Моя первая мысль — как, черт возьми, она может быть настолько накачана наркотиками, но при этом достаточно сознательна, чтобы так легко поставить мне диагноз. Возможно, годы обучения работе медсестры отпечатались где-то в части ее мозга, не затронутом героином. Кто знает?
Она снова уходит, и я паникую, обдумывая варианты. Что мне делать? Что, если она не вернется? Могу ли я взять ее в заложники? Но вместо этого она слегка приоткрывает дверь и разговаривает с кем-то снаружи. Я вытягиваю шею, пытаясь увидеть, кто это, но не могу.
Мама закрывает дверь и возвращается к своей аптечке, возясь с пакетами марли и другими вещами, а я наблюдаю без интереса.
Она поворачивается ко мне.
— А я тем временем перевяжу тебя.
Когда она достает хирургические ножницы, мои глаза загораются. Бл*ть, да. Оружие. Острое. Что я могу скрыть. Я изо всех сил стараюсь сохранить нейтральное выражение лица и с кропотливым терпением наблюдаю, как она отрезает большой кусок толстой марли. Она кладет ножницы на стол рядом с собой и становится передо мной на колени, прижимая марлю к моей ране. Я вздрагиваю — малейшее давление на живот причиняет боль — и пытаюсь сосредоточиться. Я смотрю мимо предательской сучки, которая когда-то меня родила, и наслаждаюсь ножницами, которые я могла бы воткнуть Дорнану в яремную вену.
Она заканчивает приклеивать марлю к моей коже хирургической лентой, откидываясь назад, чтобы изучить свою работу. Я выбираю этот момент, чтобы протянуть руку слева и схватить хирургические ножницы быстрее, чем могут осознать ее одурманенные глаза. В то же время дверь открывается, и входит Проспект. Как только его взгляд останавливается на мне, он бросается на меня и сжимает мою руку своей.
— Бросай, — требует он, сжимая мою руку.
Я продолжаю держать ножницы, его вес на мне мучителен, когда он прижимается к моей только что перевязанной ране. Не отпускаю ножницы, а пытаюсь вырвать руку. Но это бесполезно. Он невероятно силен — черт возьми, пятилетний ребенок сейчас был бы сильнее меня — и он тянет меня за руку, ударяя кулаком о твердую сторону металлического каркаса кровати, отправляя ножницы в полет.
— А-а-а! — кричу я, потому что мое оружие потеряно. Чувствую, как слезы жгут мои глаза, и сердито моргаю, пытаясь убить этого чувака одними глазами.
Он пристально смотрит на меня, вставая с кровати.
— Я помогаю тебе, и вот как ты мне отплатила? Бл*ть, девочка. Это последний раз, когда я проявлял доброту к тебе. Большой человек позволит тебе сгнить здесь.
Я отрываю от него взгляд и снова смотрю на мать. Она возится со своей аптечкой, набирает что-то в иглу.
— Что это такое? — спрашиваю я, соскальзывая с кровати и пятясь назад. Я не хочу больше никаких наркотиков. Я достаточно оцепенела. Мне надоело плавать в полубессознательной пустоте зефирной боли. Это чертовски депрессивно. И это ни черта не помогает мне дышать легче.
Проспект пихает мне футболку обратно.
