— Я правильно прочитал? — И показал мне строчку в программке.
Я перевел с немецкого на испанский:
— Да, «брошенный в долине». И пожалуйста, потише.
Он шептал, но получалось все равно громко:
— А где же костюмы? Надеюсь, они уже подготовили шикарные японские костюмы.
— Я что-то не вижу ни одного.
— Как минимум грим. Как называются эти… с белыми лицами, гейши? Они придали бы пикантности.
— Да тише ты.
— Извини.
С одной стороны сцены у стены стояло несколько второпях сделанных табличек с надписями. На одной значилось просто: «Гора».
Он снова громко прошептал:
— Эти берлинцы такие формалисты.
— Думаю, они еще придумают неплохие декорации.
— Я тоже надеюсь. Уберите костюмы и декорации из большинства опер, и останутся только стоны.
— Неудивительно, что у тебя так туго движется твой «Дон Кихот», — ответил я ему шепотом. — Ты даже не любишь оперу.
Я уткнулся в программку, продолжая ее изучать.
Ученики поднимались в горы. Мальчик выбился из сил. Опера, длящаяся чуть более получаса, заканчивалась тем, что мальчик, подчиняясь древнему обычаю, приносил себя в жертву ради общего дела. Он и есть тот человек, говорящий «да», и зрителям-школьникам, после того как занавес опустится, предложат обсудить увиденное и найти ответ на вопрос: а должен ли он был отвечать «да»?
Аль-Серрас следил за моим пальцем, пока я не дошел до конца описания. Он снова фыркнул, на этот раз так громко, что Брехт обернулся и сердито посмотрел на нас.
Трое ребят взошли на сцену, таблички у них на шеях гласили: «Мальчик», «Мать», «Учитель». Аль-Серрас захихикал.
Неожиданно рядом с нами появилась Авива. Она протянула руку к Аль-Серрасу, мягко обхватила ладонью его шею и озорно улыбнулась:
— Потише, пожалуйста. Мы репетируем.
Улыбка, предназначавшаяся мне, была менее теплой и немного напряженной.
— Пожалуйста, не давай оценок, пока не увидишь и не услышишь все. Пообещай.
— Конечно обещаю. — Я хмуро посмотрел на Аль-Серраса. Ведь это он смеялся, не я. Ну почему она всегда так и ждет, что я буду строг с ней?
Для школьного ансамбля музыканты играли хорошо, и оркестровка не давала повода для насмешек. Я мало что знал о творчестве Вайля, и эта работа мне показалась довольно скромной, но запоминающейся: немецкая интерпретация лирического ориентализма. Я не нашел в ней ничего банального, ничего излишне растянутого или вульгарного.
Аль-Серрас тоже находился под впечатлением. Краешком глаза я видел, как он покачивал головой, сначала легонько, а потом все более энергично, возбужденный плохо скрываемым желанием покритиковать. Я наблюдал, как он ломал голову над текстом: «Важно точно знать, когда говорить „да“. Многие произносят „да“, но это не согласие. Других вообще не спрашивают, а третьи согласны с тем, что неверно. Поэтому важно понимать, когда по-настоящему согласен».
Он пробормотал мне:
— Это речь или это загадка? Но это не песня, я в этом уверен.
После того как ребята закончили работу, которая прерывалась довольно длительными паузами для получения указаний от Вайля, он пригласил их занять места на краю сцены, а сам закурил сигару, предложенную Брехтом.
— Ваше мнение, пожалуйста?
Молчание.
Вайль засмеялся. Запрокинув голову, он оглядывал юных артистов сквозь нижние половины очков:
— Не стесняйтесь. Говорите громко и отчетливо.
При этих словах Аль-Серрас подался вперед и стал покачиваться на самом краю стула. Я положил руку ему на колено и прошептал:
— Это не тебе.
Молчание нарушил один из школьников. Я узнал в нем того, кто играл на саксофоне-альте.
— Эта история, сэр. Это ужасно, — сказал он недовольным, прерывающимся голосом.
Другой, тонкий юный голос добавил:
— Кровавая.
Брехт улыбался, попыхивая толстой сигарой, а Вайль удовлетворенно кивал головой, делая пометки в блокноте, лежавшем на коленях.
Кларнетист прокашлялся и подал голос со сцены:
— Мальчику не надо было расставаться с жизнью таким образом, правда. Я так думаю, если вас интересует мое мнение.
Вайль поднял на него глаза. Брехт выдохнул и прикрыл глаза от сигарного дыма. Воцарилось неловкое молчание, пока не заговорил Брехт:
— Хорошо, очень хорошо. Эта нравоучительная история совсем не является пропагандой. Думаю, такая реакция не у тебя одного. Очень немногие из зрителей могут неверно понять авторский замысел и посчитать поступок всегда говорящего «да» героическим. Прекрасно. Благодарю тебя.
Исполнявший роль учителя юный баритон поднял руку:
— Господин Брехт, пожалуйста, могу я добавить? Самопожертвование необходимо, особенно в наши трудные времена.
— Ты так считаешь? — спросил Брехт.
— Да, считаю.
— И под самопожертвованием ты понимаешь оправданную жертвенность? Ты думаешь, что мальчик был вправе отобрать у себя жизнь просто потому, что он считал себя обузой для всех?
— Да, я так думаю. Кроме того, это же древний обычай.
Вайль что-то записывал в блокноте.
Аль-Серрас прошептал мне:
— Я слышал, что в Берлине можно все, но не знал, что это означает. Они берут драматическую историю и превращают ее в идиотскую.
Кларнетист, два хориста и девушки, игравшие одна на фисгармонии, другая на лютне, поддержали парня. Единодушие по этой позиции нарастало: даже один из скрипачей изменил надписи на своей табличке «Кровожадный» и присоединился к тем, кто расценил поступок главного героя высокоморальным и заслуживающим преклонения.
Брехт нервно поглаживал ладонью кончики своих коротких щетинистых волос. Вайль вздохнул:
— Возможно, нам придется внести изменения.
Позже, в кафе, Авива спросила:
— Вы тоже считаете, что эта первая репетиция не совсем удалась? — Чтобы снять шляпку, она вынула булавки, крепившие ее к волосам, и предстала перед нами в блеске своих восхитительных завитков.
— Они играли потрясающе, — начал я и протянул руку к ее волосам, так мне захотелось погладить ее по голове, но она уже отвернулась, и моя рука на мгновение зависла в воздухе, прежде чем я спрятал ее под стол, уставленный тарелками недоеденных блюд: угря в растительном соусе, зеленой фасоли, корнишонов и булочек.
Дыхание Аль-Серраса отдавало маринованной селедкой, когда он наклонился к нам обоим:
— У вас появляются проблемы, когда вы начинаете использовать музыкальный театр как рупор. Это похоже на детскую игру в испорченный телефон: сообщение приходит к последнему участнику в совершенно искаженном виде.
