ей в шею, в дрожащую охапку запирая изуродованное крохотное тело. — Я с тобой, Лёлечка. Не бойся, детка. Тише-тише, солнышко. Ну-ну, ну-ну.
Куда же ты, родная?
— Ай, ай, ай, — Оля вырывается, но не отстраняется, однако поворачивается на бочок, подставляя мне для поцелуев в сине-красных ссадинах узенькую спину. — Рома, Рома, Рома!
Жена заходится в истерике, а я, козлина, зажимаю ей ладонью рот и яростно шиплю в затылок:
— Я отомщу, любимая. За каждую твою слезинку! Слышишь?
Лишь отрицательно мотает головой и острыми зубами впивается мне в руку, терзая провонявшую мерзким табаком сухую мякоть.
— Ш-ш-ш, — мгновенно отпускаю и выставляю кисть жене под нос. — Прости-прости, не плачь, пожалуйста…
Как с ней себя вести? Что нужно говорить? Куда смотреть, чтобы не смущать? О чём дозволено молчать?
Я ни черта не понял из того, что говорил психолог, который заходил к нам с постоянной периодичностью в короткие полчаса. Милая девчушка, которая заглядывала Лёлику в глаза и молча слушала, что ей рассказывала, слегка захлёбываясь от скорости и содержания известий, моя жена. Я находился здесь, в этой стерильной и как будто безвоздушной комнате, но всё же выходил, когда о том просила тяжёлым вздохом Оля.
Она забыла… Забыла начисто. Моя Юрьева вытерла из памяти, забыв кто я! Жена как будто люто ненавидит, внимательно присматриваясь к моим чертам, старается, похоже, быстро опознать в моей фигуре укрывающегося от полиции насильника, сбежавшего тогда…
— Их было двое, — шепчет детка, поглаживая тыльную часть моей ладони, покоящейся возле прохладного и влажного лица. — Ромочка, ты слышишь?
— Да, — стиснув зубы, отвечаю, при этом таращусь, лёжа на боку, в выстриженный извергами светленький затылок.
— Прости меня, пожалуйста.
— За что? Ты ни в чём не виновата.
— Ты говорил, что Стефания опустилась и превратилась в махровую преступницу, а я…
— А ты всё равно с этой сукой в неизвестном направлении пошла. А если бы… — я завожусь, но вынужденно замолкаю, потому как Ольга скулит и бьёт ногами, прикладывая пятки о мои колени. — Извини-извини, тихо-тихо.
— Ненавижу! Ненавижу тебя.
— Оль…
— Ты чёрствый! Злой! Ты меня не слышишь. Я… Я хочу сказать…
— Я слушаю, детка. Что ты хочешь мне сказать? Где болит? Что мне сделать?
— Ни-че-го…
Жена металась у меня в руках четыре грёбаных часа, а потом… Оля «умерла»! Её конечности расслабились и странно вытянулись, а сама жена, скосив безумные глаза вдруг мерзким шёпотом произнесла:
— Я потеряла малыша, Юрьев! Десять недель. Полный выкидыш. Мать тебе подробности расскажет.
Я «Юрьев»? Отныне и, вероятно, навсегда. Не Рома, не Ромка, не Ромочка. А грубое и обезличенное — «Юрьев», а в дополнение — «я больше не она, твоя Лёля навсегда ушла»!
Квадратная чёрно-белая, помятая бумажка с оторванным концом. Это фото? Первый, он же и посмертный снимок моего ребёнка, которого холодная карга с косой два дня назад к себе в подоле унесла.
— Рома? Ром…
Твою мать! Чего вам надо от меня? Кто здесь? Кто зовёт?
— А? — откликаюсь, неспешно поворачиваясь.
Всё будет хорошо. Я отойду… Скоро. Обязательно. Отойду, как судьбой назначено! Куда я, сука, денусь? Но только лишь тогда, когда…
Когда её обидчикам отомщу. Отмою их, запачкав кровью руки.
— Рома-Рома-Рома? Юрьев! Мальчик, что с тобой?
Десять лет спустя
— Ром? Ромыч? Игоревич, ку-ку?
Отвали, удод. Прочь пошёл. С утра ворчит подкованное в кодексах, законах и вопросах постоянно нарушаемого права протрезвевшее мурло, которому мы с Фролом проиграли, вероятно, пол-ляма чистоганом. Жена меня убьёт, когда узнает, что я заложил нашу с ней квартиру, свою машину, немногочисленные сбережения и первый взрослый раз засранца-Пашки. Я продал девственность кота, чтобы выслужиться за колоссальный проигрыш у профессионала. Шучу, конечно, но рука чесалась обчистить Никитоса, чтобы парню после неповадно было.
— Ку-ка-ре-ку! — вопит кретин, со всей дури разрабатывая совсем не певческое горло. — Кхе-кхе! Желтки-белки. Не смыкаются, ну ты подумай, голосовые связки. Юрье-е-е-е-в, ты деби-и-и-и-л!
Чёрт! Убью его, тем более нужный навык есть. А там, как говорится, за благородное дело можно и присесть. Думаю, никто и не заметит моего отсутствия в течение лет пятнадцати, возможно, двадцати или двадцати пяти. Найду весомую причину, чтобы скостить суровый срок. В конце концов, я обществу помог, избавив всех от игрогниды.
— Охрана, враги на горизонте! Война-а-а-а! Надо что-то делать. Рома-Рома, я боюсь. А-а-а, а-а-а! Где твой наган? Скажи, козлина, что твой чёрный пестик чем-нибудь заряжен. Боже! Прости, любимый, но я отдамся им. Так уж и быть, пожертвую собой, если ты, долдон, сию секунду не поднимешь зад, чтобы начистить мразям морду, — теперь он тормошит меня, подёргивая правое плечо, зачем-то высунутое из-под гостиничного одеяла, пропахшего какой-то душной хренью. — Юрьев, я серьёзно! Твой телефонный аппарат неоднократно трахал тумбу, натирая толстый уголок, вскрытый древесным лаком, сверхчувствительным сенсорным экраном, пока ты, как ангелочек, спал, выпуская бульбы изо рта. Бля, я, что, сейчас сравнил жиденький дисплей с потерянным мужиками женским клитором? Сверхчувствительный, м-м-м! Восемь тысяч нервных окончаний. Дамам, определенно, лучше нас во время секса. Не успокоюсь, пока не проверю свою теорию неоднократной практикой. Вот это лирика, е. ать. Ты, к сведению, храпишь. Советую проверить грудную дыхалку, нос и, конечно, горло. Жена за этим, что ли, не следит? Бедная-бедная, но такая, сука, стерва. Не я сказал, так Сашка два часа подробно убеждал. А это, то есть там, на той стороне телефонного звонка, между прочим, строгий босс визжит. Бесится наш Костя, что ты его прокатываешь уже, как минимум, полчаса. Я…
Вот скотина… Твою мать!
— Да, — глухо отвечаю, приняв всё же вызов, который разбудил проспавшегося — на это я надеюсь — от алкогольного угара адвоката.
— Доброе утро! — елейно шепчет Костя. — Разбудил?
— Привет. Нет, — лениво поворачиваюсь, чтобы раскинуться морской звездой на королевском траходроме, который в этой комнате единолично занимаю, потому как…
«Кто не успел, тот опоздал, Платоша» — рычал, в кулак посмеиваясь, когда где-то в половине пятого утра запускал в двухместный номер знатно погулявшего Никиту. — «Это что такое?» — я пальцем указал на нечто, безжизненно свисающее молочно-беленькой соплей из нагрудного кармана дорогого пиджака юридического болвана.
«Это необходимая для секса с местной публикой надёжная защита. При-го-ди-лось, брат. Я был неудержим. Всем было очень хорошо, а я, естественно, собой доволен. Сашка только быстро кончил. Сбежал, писюша, потому как вспомнил, что уже почти женат. Фрол — такой придуро-о-о-ок» — он гордо вскинул подбородок и подкинул брезгливым жестом кончик использованного резинового изделия номер два. — «Юрьев, обойдемся без нотаций. Ты мне не папочка, а я не
