Я заезжаю на свое парковочное место у арены, затем со вздохом смотрю на свой телефон: текстовое сообщение от Оливии, в котором спрашивается, действительно ли Дженни больна или она просто не хочет видеть ее прямо сейчас. Когда я говорю ей, что на самом деле она не больна, она отвечает, что пошлет Кару вытащить ее за волосы.
Я ценю упорство этих двоих, то, что они редко позволяют Дженни прятаться, не то чтобы она часто пыталась. Они терпеливы с ней, а также знают, когда ее нужно немного подтолкнуть, чтобы привести свою задницу в порядок.
Ей позволено расстраиваться. Это свидетельство того, как страстно она любит своих людей. Но мне нужно, чтобы она помнила, что не ее брат наполняет ее жизнь людьми, которые любят ее. Это она.
В залах относительно тихо для предварительной игры, но я пришел пораньше. Картер не играл всю неделю, вместо этого ухаживал за Оливией после несчастного случая. Он может избегать моих телефонных звонков, но теперь, когда он вернулся, он не может избегать меня здесь.
Я оставляю свои вещи в раздевалке и отправляюсь на поиски Картера. Я нахожу его в кабинете нашего главного тренера, он развалился в одном из кресел напротив стола и жует яблоко. Когда тренер встает, его взгляд устремляется на меня, и что-то в этом заставляет мою кожу зудеть от неуверенности.
Я всегда был хорошим игроком. Я не нарушаю спокойствия, не беру глупых пенальти и хорошо отношусь ко всем. Я делаю то, что мне говорят, потому что не вижу причин не делать этого, и я оставляю все личные вещи в раздевалке и выкладываюсь по полной каждый вечер на льду.
Я засовываю руки в карманы, когда Картер открывает дверь с невозмутимым выражением лица.
— Э-э, привет, — осторожно начинаю я. — Я надеялся, что мы могли бы…
— О, хорошо. Ты здесь. Нам нужно поговорить.
— Да, поговорить было бы здорово. Это то, на что я надеялся.
Я направляюсь обратно в раздевалку, но Картер остается в дверях. Наклоном головы он указывает внутрь.
— О… Хорошо. — Я захожу внутрь, сглатывая от неловкого взгляда, которым одаривает меня тренер, искрящегося сочувствием. У меня от этого становятся липкими руки, и я вытираю их о штаны, прежде чем сесть. — Что происходит?
Тренер постукивает ручкой по столу.
— Сегодня вечером мы собираемся попробовать тебя на второй линии.
— Вторая линия? — Я смотрю на Картера, его глаза холодные и отстраненные. — Но я… я всегда играю с тобой и Эмметом. На первой линии.
— Мы думаем, что так будет лучше, — просто говорит Картер.
Раздражение сжимает мои легкие.
— Мы или ты?
— Ты играл не лучшим образом. — Чушь собачья.
— Мы стараемся избегать любого напряжения, которое может повлиять на остальных членов команды и игру, — объясняет тренер.
— Мы пересмотрим следующую игру, Андерсен.
Меня переполняет гнев. Я коротко киваю ему, прежде чем направиться к двери.
— Да, капитан.
Я играю как гребаное дерьмо. Я игрок первой линии не просто так, и я заслужил свое место в стартовом составе своей команды. Мы с Картером и Эмметом играем вместе уже много лет. Мы синхронно играем на льду, плавно, как будто слышим мысли друг друга. Я слишком быстр для второй строчки. Думаю наперед. Мы не играем так, как я играю с Картером и Эмметом, и к тому времени, как звучит сигнал в конце третьего периода, даже несмотря на то, что мы выиграли, у меня минус три очка, это моя худшая игра в сезоне.
— Трудная игра, — говорит Картер, проезжая мимо на коньках и снимая шлем. — Возможно, придется задержать тебя на некоторое время.
* * *
Уже больше десяти вечера, когда я забираюсь в свою машину и закрываю лицо руками, когда разгорается жар, согревающий замкнутое пространство.
Это просто чертов хаос, настолько, что само слово «хаос» не передает всего масштаба бедствия. Я не знаю, кто больше разозлится из-за того, что Картер столкнул меня с линии, я или Дженни. Или Оливия. Для миниатюрной беременной женщины она может быть чертовски страшной, почти такой же страшной, как Кара. И Дженни.
Черт возьми, меня окружает так много страшных, могущественных женщин.
Когда я синхронизирую свой телефон с машиной, появляется текстовое сообщение от моего отца с просьбой позвонить. Месяц назад это было бы необычно. Я думаю, мой отец вроде как преуспел, несмотря на нашу дистанцию, когда я уехал из Новой Шотландии. Возможно, он отчасти избавился от чувства вины, которое носил в себе, потому что меня не было рядом как постоянного напоминания о его ошибках. Но физическая дистанция увеличивала эмоциональную дистанцию, и мне повезло получить сообщение о хорошей игре.
Конечно, прошло всего три недели, но он изменился с тех пор, как у него чуть не случился рецидив. Я вижу, какие усилия он прилагает не только ко мне, но и к самому себе. В последнее время он излучает счастье. Возможно, в каком-то смысле потеря работы была для него лучшим выходом.
— Привет, Гэр, — радостно приветствует он, хотя на восточном побережье уже больше двух часов ночи. — Сегодня тяжелая игра, приятель. Я так понимаю, Беккет все еще не в восторге от того, что ты встречаешься с его сестрой?
— Ты угадал. — Я провожу рукой по своим влажным волосам, прежде чем стянуть шапку с головы. — В чем дело? Разве тебе не пора спать?
— Возможно. Думаю, я немного взволнован.
— Насчет чего?
— Я слышал, что у вас есть отличная программа поддержки. По-видимому, одна из лучших в стране.
— О, да?
— И у них есть большой сталелитейный завод на берегу реки Фрейзер, они ищут крановщика.
Мое сердцебиение учащается.
— Что ты говоришь?
Наступает момент колебания, но когда мой отец заговаривает дальше, все, что я слышу, — это энтузиазм, блаженство.
— Я говорю, что у меня есть работа, Гаррет. Я начинаю в конце апреля.
— Вы… Вы, ребята, переезжаете в Ванкувер?
— Да, Гаррет. Мы переезжаем в Ванкувер.
* * *
Когда я переступаю порог, в моей квартире тепло, тускло освещенной пламенем над плитой.
Дженни делает это. Она убавляет температуру на пару градусов перед тем, как лечь спать, если знает, что я приду поздно, чтобы полы были теплыми для моих ног, когда я вернусь с холода и сброшу обувь. Таким образом, я буду милым и теплым, когда заберусь в постель и обниму ее своим телом.
Свет над плитой — это тоже она. Она не хочет, чтобы я возвращался домой в темноте, и это напоминает мне о моей маме, о том, как она начала оставлять включенным тот же свет, когда я начал выползать из постели посреди ночи за чашкой воды, продолжала оставлять его включенным в те подростковые годы, когда я, спотыкаясь, возвращался домой после комендантского часа.
На кухонном столе лежит записка, написанная розовой ручкой на стикере для щенков, сообщающая мне, что в микроволновке готов ужин, и я доедаю его быстрее, чем когда-либо ел, отчаянно желая быть со своим человеком.
Она свернулась калачиком на моей стороне кровати, одна рука между ее щекой и моей подушкой, другая под подбородком, шоколадные волны рассыпались по ее плечам. Она так красива, что на нее больно смотреть, на острый угол ее высоких скул, мягкую припухлость губ в форме сердечка, нижняя из которых немного полнее верхней. Ее темные ресницы касаются разгоряченной кожи, и если тебе повезет регулярно находиться так близко, как я, ты сможешь сосчитать мельчайшие веснушки, усеивающие ее переносицу.
Мой большой палец проводит по краю ее подбородка, вверх по подбородку, следуя за изгибом ее рта. Когда я касаюсь ее скулы, ее ресницы трепещут, сонные голубые глаза моргают, глядя на меня.
— Привет, солнышко, — шепчу я, и мое сердце учащенно бьется от ее улыбки с ямочками на щеках.
Дженни откидывает одеяло, и я не думаю, что мне когда-нибудь надоест видеть ее в своей постели, одетую только в мою футболку. Ее руки обвиваются вокруг моей шеи, ноги — вокруг талии, и я подхватываю ее, прежде чем перекатиться на освободившееся место и уложить ее на себя.
Она прижимает ладонь к моему сердцу.
