Клара улыбнулась, и ее глаза уставились на Роана, прежде чем перешли ко мне. Что-то промелькнуло между нами — что-то более взрослое и таинственное, не характерное для девочки восьми лет. Я видела вечность в ее взгляде, и это разбивало меня на кусочки так же как гарантировало утешение. Она правда была звездой. Никогда не гаснущей звездой.
— Я люблю тебя, Клара. Очень-очень сильно, — прошептала я, целуя ее в лоб.
Она вздохнула.
— Я устала. Сейчас я собираюсь поспать. — Клара пошевелилась в моих руках, когда еще один приступ кашля украл ее последний поток воздуха.
— Когда я вырасту, я никогда не буду грустной, одинокой или голодной. И я постараюсь убедиться, что никто не страдает этим.
Я никогда не держала ничего такого драгоценного, как моя дочь, когда ее душа покидала и оставляла позади тело, в котором была. Что-то глубоко во мне почувствовало тот самый момент, когда она ушла, и я захотела последовать за ней.
Моя собственная душа плакала и разрывала себя в пух и прах от мысли, что я больше никогда не услышу ее хихиканье или не увижу ее улыбку. Не будет больше разговоров о взрослении и планировании будущего, которое едва началось.
Казалось, будто свеча потухла. Снежинка растаяла. Бабочка упала на землю. Так много прекрасных вещей, и все гибнут и перестают существовать в одном катастрофическом беззвучном моменте.
Я не кричала. Не проклинала. Больше было не с чем бороться.
Все было кончено.
Моя дочь была мертва, а Фокс не повел и мускулом. Его тяжелая рука оставалась на ее голове, пальцы играли с прядью ее волос.
Тихие слезы текли по моим щекам. Я не переставала раскачиваться, удерживая последнее тепло тела моей дочери.
— Мамочка, ты будешь грустить, если я уйду? — воспоминание пришло из ниоткуда, и я свернулась комочком в душе от боли.
— Да, милая. Я буду очень грустить. Но ты знаешь, как сделать так, чтобы я не грустила?
Ее лобик нахмурился.
— Как?
Я сгребла ее в объятия и пощекотала ее животик.
— Никогда не покидать меня.
Я проследила каждую ее черточку, от лица в форме сердечка и полных щечек, до темных ресниц и голубых губ.
— Ты покинула меня, — прошептала я. — Это заставило меня грустить.
Фокс издал мучительный звук в своей груди и быстро встал. Шатаясь, он посмотрел на меня, как будто был готов упасть в обморок.
— Этого не могло случиться. Не могло.
Все его тело дрожало, руки сжимались и разжимались, глаза были расширенными и дикими. Он выглядел полностью разрушенным.
Ему нужно было утешение. Ему нужно было отпустить свое горе. Ему нужно было найти исцеление не только из-за смерти Клары, но и из-за своего прошлого. Но у меня не было сил, чтобы утешить его. У меня ничего не осталось, чтобы отдать.
Фокс посмотрел на Клару последний раз, и каждая унция человечности, каждый всплеск цвета, что Клара вызывала в нем, превратились в серый и черный.
— Это чертовски несправедливо. Это не должно было случиться. Не так скоро. Не так!
Его ярость обрушивалась на меня тяжелым вихрем, и я ничего не могла сделать. Мне нужно было оставаться в небольшом коконе безмятежности, где я могла попрощаться со своей прекрасной дочерью. Сгорбившись над телом Клары, я закрылась от его слов. Я открыла ворота для своего горя и позволила себе быть поглощенной слезами.
— Я не хочу, чтобы ты грустила, мамочка. Потому я никогда-никогда не покину тебя.
Воспоминание принесло цунами слез, и я потеряла всякий смысл в жизни, пытаясь преследовать свою дочь в подземном мире. В моих ушах звенело от воя Фокса, и каждая хорошая и небезнадежная частичка в нем умерла.
Больше нечего было сказать. Я не могла ничего изменить.
Оказалось, что я не могла спасти ни одного из них.
— Я не могу сделать это. Я не могу, — закричал Фокс с яростью. Он ушел в вихре мрака и греха, оставив меня собирать обломки моей полностью разбитой жизни.
Я думал, что мое самое мрачное время было тогда, когда я убил своего брата. У них заняло несколько месяцев, чтобы сломить меня. Час за часом я выдерживал пытки, чтобы продлить жизнь моего брата.
Но в конце концов я сделал то, что они сказали — не для того, чтобы доказать свою хладнокровность и послушание, а потому что смерть была лучшим выходом для него. Отмороженный, страдающий пневмонией, он превратился из живого умного мальчика в мешок грохочущих костей.
Я избавил его от страданий, надеясь, что кто-нибудь сделает то же самое для меня.
Но я бы пережил этот день снова и снова, чтобы избежать смерти Клары.
Она украла мое желание жить.
Она украла мою человечность.
Я больше не хотел бороться.
Я хотел превратиться в призрака и забыть.
Обо всем.
Я нуждался в том, чтобы причинить кому-нибудь боль.
Я нуждался в том, чтобы причинили боль мне.
Я нуждался в сладком спасении агонии.
Я нуждался в гребаной смерти.
В чем угодно. Я принял бы все что угодно, чтобы избавиться от повторяющегося ужаса в моей голове.
Она умерла.
Все кончено.
Она, черт побери, не исцелила меня. Она разрушила меня. Она взяла каждую хорошую часть, оставшуюся внутри, и забрала ее, когда испустила последний вздох.
Я не мог смотреть, как Зел разваливается на части, обнимая свою дочь. Я бы не смог выдержать невыносимую агонию, которую испытал бы, если бы попытался ее утешить.
Бл*дь, этот условный рефлекс!
Каждая часть меня гудела от неразберихи. Я хотел драться. Но также я хотел обнимать Хейзел и вытирать ее слезы. Я хотел убивать. Но также я хотел сгрести тело Клары в охапку и разделить свою жизнь с ней. Я хотел чуда. Я хотел, черт побери, быть свободным, чтобы я мог быть здесь ради женщины, которую любил.
«Но ты машина. Любовь и прикосновения не разрешаются». Они никогда, черт побери, не будут разрешены.
Так же сильно, как я хотел упасть на колени и обернуть руки вокруг двух самых важных людей в моей жизни, я не мог. Одно прикосновение, и я убью. Мой разум не был достаточно сильным, чтобы преодолеть мое внушение. И это разрывало меня на кусочки, забирало всю мою надежду, и я стремительно падал во тьму.
Убей. Разорви. Заставь истекать кровью. Уничтожь.
Гнев сжал мои мышцы, пока я не задрожал от потребности убивать. Я был рядом со смертью — это напоминало о моем прошлом и моей истинной личности.
