Он снова молча пьет.
Я сползаю со своего стула, чувствую себя израненной собственными душевными страданиями. Как те люди, которым так больно внутри, что они намеренно наносят себе увечья, лишь бы хоть чуть-чуть облегчить агонию души.
— Я всегда была для тебя просто трофеем, Бармаглот. Куколкой, игрушкой, Заей, которая успевала сбежать быстрее, чем ты набрасывался из засады. И я сама виновата. Потому что мне хотелось тебя провоцировать. По той дурной глупости, которая торчит в головах всех милых хороших девочек, мечтающих о рычащих брутальных мужиках и принимающих простую похоть за настоящую страсть, а заботу — за любовь. Ты заботился обо всех своих «Заях»: каждой снимал квартиру. Дарил шмотки, давал деньги. Рестораны, меха, кольца с брюликами под елку для бабы, которую ты знаешь несколько месяцев — ты всегда был щедрым мужиком. Это твое «прости, Зай, но я не разведусь и могу предложить тебе только это». Вернее, теперь уже — не женюсь?
Миллер прикрывает глаза всего на секунду, но мне этого достаточно, чтобы пересилить себя, подойти к нему уже без страха и даже без дрожащих коленей.
Кладу руку ему на плечо.
Прижимаюсь губами к его колючей щеке.
Слезы градом, но они уже не душат.
Мне почти легко.
Знакомое покалывание любимых колючек на тонкой коже немного обветренных губ.
Бармаглот даже не пытается повернуть голову в мою сторону.
Не предпринимает попыток дотронуться.
— Спасибо, что вы у меня были, Марк Игоревич, — искренне благодарю я.
И сейчас это намного больше, чем все те «люблю», которые я сказала раньше.
Глава сто восьмая: Сумасшедшая
Я знаю, что на этот раз он не будет меня останавливать.
Не скажет ни единого слова. Не протянет руку. Не посмотрит вслед.
Маленькой мечтательной Алисе очень хочется, чтобы этот уютный мир Самообмана, к которому она так привыкла, не рассыпался как карточный домик. Но он все равно ломается. С каждым шагом вперед — мост позади сгорает.
Это — правильно.
Но все, что правильно, почти всегда причиняет боль.
Я возвращаюсь в номер уже без намека на туман в голове. Только странно легко. Даже трясу руками, чтобы убедиться, что на них теперь нет невидимых цепей, которые я сама же на себя и одела.
Сажусь за ноутбук и заказываю билет на самолет.
Собираю вещи.
Бережно упаковываю все свои воспоминания об этом странном отдыхе длинною всего в два дня, а как будто — в целую полярную ночь.
Когда-нибудь, когда у меня будет другая жизнь, я обязательно вернусь в эти горы, вдохну морозный воздух и подумаю, что я просто пыталась жить. Как умела и как могла. По крайней мере, никогда не пряталась от совершенных ошибок.
Я даже не сплю — не хочется.
Успокаиваю себя тем, что пока доберусь до самолета, вымотаюсь настолько, что по крайней мере усну в полете и, если вдруг мы разобьемся, какой-то спасатель найдет меня с безмятежным лицом. Ну, или то, что от меня останется.
В восемь раздается стук в дверь.
Это Костя, и я встречаю его улыбкой и предложением поговорить.
Он быстро оценивает взглядом мой совсем не подходящий для лыжной прогулки вид и как будто уже понимает, что разговор будет не о том, в силе ли наши планы погулять и взять те самые вершины.
— Что-то случилось? — Он присаживается на диван, и я устраиваюсь рядом. — Ты меня немного… беспокоишь.
— Все хорошо, мои руки и ноги в порядке, — пытаюсь добавить хоть каплю мягкости, потому что даже не представляю, хватит ли мне сил закончить еще один серьезный разговор. — Просто… Я взяла билет домой. Через час нужно выезжать в аэропорт.
Он минуту просто молча смотрит на мои руки, которые от нервов не знаю куда и деть.
И со стороны наверняка выгляжу какой-то неуравновешенной.
— Это из-за Миллера? — догадывается Костя.
Что ж, он никогда не был ни глупым, ни слепым.
У судьбы очень неприятное чувствую юмора, раз она решил подсунуть мне, возможно, первого нормального мужчину, а я не могу взять этот подарок. Потому что руки заняты совсем другими вещами.
Ох, Алиса, что-то в твоей голове слишком много метафор. Русские классики тобой бы гордились.
— Это из-за меня, — отвечаю я. И это честно. — Я не могу находится с ним рядом. Потому что… Между нами столько всего намешано и сварено, что я пока не представляю, что со всем этим добром делать и в какую тару разливать. И будет очень неправильно давать тебе надежду… если я сама не знаю, когда, куда и к чему приду. Прости, что я…
Костя молча берет меня за руки.
Несильно, но уверенно сжимает пальцы.
У него теплые и крепкие ладони. Не такие жилистые пальцы, как у того, другого, и на них нет татуировок, но именно сейчас мне приятно чувствовать это касание. Настолько приятно, что с нежностью сжимаю их в ответ.
Пожалуй, мы с ним не о любви.
О дружбе, быть может? О той, которая подразумевает долгие посиделки ночами за просмотром любимого сериала, напиваться в дым, творить дичь и договориться, что если мы через пять лет никого себе не найдем, то обязательно поженимся и будем творить ту же хрень, но уже с одинаковыми фамилиями.
— Я поеду с тобой в аэропорт. Ты же самолет увидишь — трястись начнешь, регистрацию не сможешь пройти.
Киваю.
Улыбаюсь не губами — душой.
Все хорошо.
Теперь все будет хорошо.
Уже в шумном и заполненном людьми здании аэропорта Костя приобнимает меня за плечи и притягивает к себе.
— Напиши, когда приземлишься, хорошо?
— Обязательно, тебе — второму, сразу после родителей.
— И давай не ставить точку, хорошо?
— Многоточия — это очень опасно, — не могу не сказать я.
— Зато, когда есть многоточия, можно не искать повод пригласить на кофе симпатичную девушку.
Он все-таки очень милый.
Теплый. Уютный. Надежный, хоть мы знакомы всего ничего.
— Хорошо, Мистер Теплая подушка, пусть будут многоточия.
Может быть… Когда-нибудь…
Глава сто девятая: Бармаглот
Январь тяжелый и холодный.
А февраль — жесткий, как удар битой по затылку.
Март — сырой, заставляет очень четко ощущать каждый из своих сорока одного года.
Апрель провожу под девизом: «Нельзя заработать все деньги мира, но можно хотя бы попытаться».
А в мае, когда я официально праздную четыре месяца без баб, жизнь преподносит еще один «сюрприз».
После очередной сделки, когда выхожу из ресторана и хватаюсь за сигарету, потому что немцы буквально намотали нервы на колючую проволоку, кто-то подходит ко мне слева и вместо приветствия прикасается к локтю.
— Обещал, что бросишь курить, когда отпразднуешь День рождения.
Не знаю, почему голос Милы вдруг так странно и тепло резонирует в душе.
Расстались мы с ней на таких нотах, что в пору отгораживаться друг от друга не то, что разными сторонами улицы, но и разными планетами. В разных галактиках.
И после развода ни разу даже не виделись, не писали друг другу.
От общих знакомых слышал, что она вроде как начала отходить и даже нашла себе какого-то мужика, но потом жизнь развела и эти последние мосты. Так часто случается, когда люди расходятся, то приходится делить и бывших общих друзей. И обычно они — на стороне пострадавшего.
— Привет, Мил.
Мне хочется ей улыбнуться.
Впервые после того разговора с Алисой мне хочется улыбнуться живому существу со свей искренностью.
Но стоит взглянуть на нее — и зубы сводит от противной оскомины.
Нет, не потому что снова накатывает прошлое.
Потому что она чертовски отлично выглядит. Может, и набрала пару кило, перестала маниакально закачивать под кожу «уколы красоты», и у нее проявились маленькие морщинки, но все это вообще ни хуя не значит в сравнении с тем, как она улыбается.
Тут впору вешать инсталляцию: «Когда женщина светится от счастья — это выглядит вот так».
Я ее такой помню только в молодости.
