Было уже три часа дня, когда они наконец получили доступ к спальне. Гидеон увидел сумку Мадлен, кое-какие необходимые вещи, которые она второпях запихнула туда. И это неопровержимое доказательство того, что он был прав, что ее силой вытащил из дома сумасшедший старик и потащил ее в город, в который она была даже не готова вернуться, наполнило его новой, неистовой, но бессильной яростью.
– Где же они? – спросил Ной, зная, что у них нет ответа.
– Раз скульптура – в сейфе, почему они не здесь? – спросил с гримасой муки Руди.
– А если она знает, что это он убил девушку… – Ной замолчал.
Гидеон, ничего не говоря, упорно осматривал номер, обшаривая глазами каждый дюйм, ища хоть малейший ключ к разгадке – хоть что-то, что поможет им найти Мадди прежде, чем будет уже слишком поздно.
– Посмотрите-ка на это, – сказал Руди. Он взял с тумбочки открытую книжку, «Отверженных». – Что-то здесь было отмечено – стерто, но все же…
Он побледнел и передал книгу Ною.
– Переведи это Гидеону, хорошо?
– Канализация, – прочел Ной, – в старом Париже была местом упокоения всех неудач и всех усилий.
Он посмотрел на Гидеона.
– Ты читал эту книгу?
– Нет.
– Гюго без конца пишет о клоаке, канализации Парижа, целом лабиринте тоннелей под городом – по-моему, эти лабиринты вдохновляли его. Клоака – не просто стоки, – объяснял Ной, – там проложен водопровод, телефонный кабель и пневматическая телеграфная сеть. Эти тоннели тянутся из конца в конец. Кто-то сказал, что они тянутся до самого Стамбула.
Ной помолчал, голос его напрягся.
– Это – идеальное место, чтоб спрятаться. Гидеон словно наяву увидел вновь тело Дженнифер Малкевич, ее пробитую голову и кровь, сочившуюся из раны.
– А еще это, – сказал он тихо, – идеальное место, чтобы убить.
Они позвонили в полицию.
* * *
Константин Зелеев и Мадлен стояли в самом сердце огромного нелепого погребального дома, более древнего, чем городская канализация. Стены из костей, которые она не могла забыть все эти одиннадцать лет, словно наступали, окружали их, исподтишка, удушливо-мерзко. Кости давно умерших и черепа, расставшиеся с давно истлевшей плотью, сгнившей в гробах, из которых их вытащили более века назад. Мадлен смотрела на черепа, смотрела, как загипнотизированная, сквозь пустые глазницы, и невольное видение – черви, копошащиеся, жиреющие – вызвало у нее приступ такой дурноты, что, казалось, ее сейчас стошнит, или она упадет в обморок.
– Почти пришли, – сказал Зелеев.
Мадлен не могла говорить. Все оцепенение теперь испарилось, и не осталось ничего – ни отупляющей пустоты шока, ни ощущения нереальности происходящего. Ничто теперь не защищало ее от этого ужаса.
– Они обчистили все кладбища Парижа и превратили эти катакомбы в некрополь, – сказал Зелеев тихим, спокойным голосом. – Ты знаешь, ma chère? В восемнадцатом и девятнадцатом веках – когда им понадобилось место для новых трупов в могилах.
Он все еще вел ее вперед, но теперь он немного замедлил шаг.
– Эти тоннели тянутся на многие мили под городом, ты понимаешь? Ты видела цепи, барьеры, закрывающие многие проходы? – он указал своим фонариком. – Они – для нашей безопасности, чтоб мы не совершили ужасную ошибку. Потому что если мы свернем с этого пути, если мы заблудимся – нас уже никогда не найдут.
Внезапно он замолчал.
– Что?.. – начала Мадлен, но он дернул ее за руку, чтоб она замолчала.
Он тоже больше не заговаривал. Она подумала – он прислушивается, и она тоже напряглась и стала пытаться уловить хоть малейший звук идущих людей, кого угодно, кого она могла бы позвать – его кинжал больше не пугал ее так, как неизвестные, невообразимые ужасы и опасности, которые заготовил для нее Зелеев.
Но потом вдруг, безо всякого предупреждения, Зелеев зашевелился. Толкая Мадлен к одной из темных отверзтых пастей тоннелей, он вытянул одну руку, вырвал цепь из стены сильным коротким движением и потащил ее во тьму. Она начала кричать, но он хлестнул ее ладонью по лицу, придавил к стене, а потом быстро и грубо пальцами расцепил ее рот и запихнул туда носовой платок, почти весь, сплющив ее язык – так, что она задохнулась и закашлялась, и стала судорожно дышать, и горячие слезы хлынули у нее по щекам.
– Не сопротивляйся, – прошептал он близко у ее уха.
На какой-то момент ей показалось, ее мозг перестал работать. Она почувствовала, что на грани истерики, из которой она никогда не вернется, на волоске от смерти – намертво зажатая в объятиях человека, которого больше не знала. Незнакомца. Сумасшедшего. Убийцы.
– Теперь мы должны ждать, – сказал его голос ей в ухо, и она ощутила его теплое дыхание. И вдруг, как резкая вспышка света, пришло понимание – они ждут закрытия катакомб, того времени, когда будут совершенно одни.
Она заставила себя дышать через нос, пыталась не глотать, не чихать. Она неотрывно смотрела на тусклый свет, лившийся из основного тоннеля, оставленного позади. И молча, про себя, она молилась.
Долгое время никто не проходил мимо. Потом два голоса – мужской и женский, молодые и беззаботные, и веселые. И потом – снова тишина. А пятнадцатью минутами позже прошли два сторожа, уставшие и раздраженные, проверяя, не остался ли кто-то внутри. Мадлен молила Бога, чтобы они заметили оборванную цепь. Хватка Зелеева стала еще крепче, чем прежде. Голоса мужчин, отдаваясь эхом, стали все слабеть и слабеть, пока не пропали совсем.
Свет потух.
И тогда Зелеев заговорил.
– Я собираюсь тебе рассказать, – сказал он тихо, слегка ослабляя свою хватку, – об Александре Габриэле. Негоже тебе умирать, не узнав правды – о своем отце, о его жизни и смерти.
Мадлен застонала, и ее глаза, ослепшие в темноте, повернулись к нему, но ему не было до этого дела.
– Вы никогда не верили, не считали его способным на то, в чем его обвиняли, так, Магдалена Александровна? Вы были правы. Это я, я напал на ту женщину, на шлюху, – он сделал короткую паузу. – Действие водки, времени, места и вообще атмосферы. Александр был так накачан наркотиками, настолько был не в себе, что просто не мог ничего помнить. Было так легко заставить его поверить, что это он виноват – потому что это запросто мог бы быть он.
Мадлен почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног, стены поплыли на нее, и тьма навалилась ей на лицо, глаза, давя внутри нее жизнь. Неожиданно Зелеев выдернул кляп у нее изо рта, прислушиваясь к ее прерывающемуся дыханию, влажным платком отер ее лицо, зная, несмотря на темноту, что по нему льются слезы.
– Я знал, что его семья – богата, у них есть власть. Деньги и власть – что еще нужно, чтобы помочь в этом мире? Я знал, что он не кончит свои дни в тюрьме, тогда как я…
