В день похорон мне было плохо. У меня болел живот, и два раза вырвало. Черные одежды только оттеняли лягушачий цвет лица. Я стояла около гроба, касаясь холодной руки ушедшей бабушки, и бессвязно шептала:
— Но ведь так нельзя. Я не смогу поверить. Я не смогу найти… Бабуля, что ты наделала…
Мама рыдала, а про меня в толпе шептались, что я совсем бесчувственная, ведь ни единой слезы не проронила. Но я не обращала внимания. Что значат солёные капли в сравнении с плачем души и сердца. В комнату то и дело заходили люди — входная дверь оставалась открытой. Они все говорили о том, какая добрая и хорошая у меня была бабушка и как жалко, что такой человек ушёл из этого мира. Но разве ОНИ знали её? Разве ОНИ выслушивали ночами её тихие разговоры о жизни? Разве ОНИ были тем самым дорогим, что она не хотела терять? Нет. А что же ОНИ тогда делали здесь???
Бабуле не было так безумно холодно сейчас, не было больно, как в прошедшие недели, когда боль скручивала её каждые полчаса, заставляя пожилую женщину плакать. Все её ощущения сейчас нахлынули волной на меня. И я стояла с поднятой головой, перенося те муки, которые были наверняка предназначены ей. Ни поддержки, ни заботы от мамы ждать не приходилось. Она и сама стояла с опущенной головой, временами осматриваясь в комнате и вздрагивая, словно ребёнок, которые непонятно как потерялся в этом мире. Слишком большой стала утрата для всех нас. Про деда я вообще молчу — он стоял в ногах у бабушки и пристально смотрел на её лицо, словно пытаясь отыскать знакомые черты в этой застывшей маске. Казалось, из него ушла сама душа.
Я села на диван — стоять больше не могла. Как же трудно было представить, что через несколько часов этот деревянный, обитый красным ситцем ящик, закроют крышкой, заколотят, а потом зароют под двумя метрами замёрзшей земли. В доме пахло деревом и церковным воском от горящих в обыкновенных граненых стаканах, наполненных пшеном, свечек, расставленных тут и там.
Мир словно сходил с ума. Если бабушкиных подруг, которые пришли проводить в последний путь соседку, а некоторые сослуживицу, я могла понять, то о том, что здесь делают похмельные рожи местных бомжей не имела не малейшего понятия. Внутри начала закипать злоба. Да во что они превращают похороны? Я уже несколько раз замечала необычные выпуклости курток в районе груди у некоторых. Они что хотят превратить этот скорбный день в разгульную пьянку? Кулаки медленно сжались и разжались. И сжались опять. К матери было бесполезно подходить, она ни на кого не обращала внимания, кроме себя и своего горя, да лишь на соболезнования отстранённо кивала. Дед тоже был в полном нокауте. Три дня бурлившие эмоции теперь требовали выхода. С намерением выставить пьяниц за дверь я пошла на кухню.
За небольшим кухонным столиком уже разливали. Вчера мама и дед ездили, закупали два ящика водки на поминки, и теперь один ящик уже опустел на добрую треть. На кухню почти не заходили, поэтому на столе выстроились три бутылки. Одна была пустая полностью, остальные — лишь наполовину.
— Как вы смеете осквернять похороны такого человека? Вон из квартиры!
— О, — икнул один из бомжей.
Одет был мужчина в драную серую душегрейку, синие ватные штаны, которые явно в своей жизни не видели не только стирального порошка, но и даже воды, наверное. Грязные жидкие волосёнки торчали наподобие панковского гребня, а от него самого несло, как из помойной ямы. Я непроизвольно задержала дыхание, когда он дыхнул на меня перегаром.
— Красава пришла, — маленькие заплывшие глазки мужика остановились на моей груди, потом проследовали ниже, оглядывая всю фигуру. Я вспыхнула.
— Вон отсюда, — сказала я на тон выше, указывая пальцем на дверь. Никто не шелохнулся, лишь второй бомж налил себе остатки водки в стакан. Жидкость противно забулькала.
— А чего это мы должны уходить? — поднял на меня глаза третий.
Мужчина отличался маленьким ростом, синяком под глазом глубокого фиолетового цвета и длинными до плеч блондинистыми густыми волосами, висящими напододобие сосулек. Одет он блыл в синюю курточку, на которую накинул откуда-то сворованный оранжевый дворницкий жилет и чёрные треники. На ногах у пьяницы красовались валенки. Что интересно жидкие бородёнки, которые были у первых двух, здесь же почили смертью храбрых. Лицо было идеально выбрито. Я даже не заметила щетины.
— Во! Правильно Люська балакает. Мы мож День Рождения справляем! — я аж подавилась. Третий мужик оказался женщиной! А хотя фиг их разберёт этих бомжей — что у них там под душегрейками.
— Вон отсюда, ещё раз говорю! Здесь вообще-то не праздник, а похороны! — я стралась не кричать, но всё равно с каждым новым словом мой голос набирал высоту.
— Не, ну девка совсем зарвалась! — один из бомжей встал, покачиваясь, и протянул ко мне свою лапу.
Я не будь дурой треснула его конечность. Злость кипела, казалось атмосфера раскалилась до температуры плавления стали. Бомж начал надвигаться на меня всей своей дурно пахнущей тушей. Я сглотнула, пытаясь подавить неоткуда взявшийся страх и тошноту. Дверь в кухню закрылась с тихим хлопком. К ней привалился первый мужик. Единственный выход оказался блокирован.
— Алиса, — раздался мамин окрик в коридоре.
— Мама, — пропищала я, но потная ладонь зажала мне рот.
Я взглянула в глаза бродяги. Сейчас все бомжи находились в той кондиции, когда уже настолько всё по… что мозги отключаются напрочь. Ну, зачем я сюда попёрлась. Холодная ярость уступала под напором страха… В стальных пьяных глазах я видела похоть и жестокость. Воздух застрял в лёгких. Животный ужас склизкими лапками сжал сердце.
— Ну, чё, красава, — бомж грязными руками облапал мою грудь. Я закрыла глаза, в их уголках начали скапливаться слёзы. Руки пошли дальше. — Как там у вас говорится… потусуемся?
Всё, я пропала. В памяти вспыхнула картинка прижимающего меня Лекса и вот одна за одной солёные капельки начали чертить мокрые дорожки на моих щеках. ЛЕКС! Мозг разрывался от мысленного крика.
— Отпустил девушку, быстро! — тихий, спокойный и до боли знакомый голос.
Я не решалась открыть глаз. Что-то щёлкнуло и шеи коснулся холодный металл.
— Не дури! — прикрикнул другой голос. — Не будем устраивать резню на похоронах.
Ещё раз что-то щёлкнуло.
— Пуля быстрее, — опять холодный голос Лекса.
— Опустил ствол, — хорохорился захватчик. Рука его мелко дрожала и он видимо случайно задел меня. По шее побежала горячая струйка.
— Сука, — рявкнул Лекс.
Я ещё пуще зажмурилась. Что-то прогрохало, удерживающая меня рука отпустила, и я покачнулась, потеряв опору. А секундой позже снова прижали, но уже к знакомой груди… Я уткнулась носом в пахнущий яблоками свитер.
