– Извини, спешу, – как могла решительно заключила она и, махнув рукой с той сумкой, что поменьше, направилась к перекрёстку. Флух кивнул деловито, продолжая строчить в растрёпанном блокноте. Поверил, больной человек!
…И ведь не соврёт Пашка. Да, ей плохо! И будет теперь с каждым годом всё хуже…
А ведь есть же, – забубнил в голове противный голос, – есть на свете эти счастливицы! Есть такие – ухитрившиеся выскользнуть из объятий времени! И давайте не будем трогать великих актрис: где, мол, они и где мы. А вот взять хоть ту же Илону, внезапно на глазах молодеющую в свои – постойте-ка! неужели семьдесят семь? И ведь, кажется, муж на двенадцать лет её моложе? Вот это, я понимаю, темперамент! Вот это вкус к жизни! Где бы только его взять, этот самый вкус?
Или вспомнить, скажем, Викторию Громову – у той, за шлейфом славы, возраста было сроду не разглядеть. Как же, ученица самого Флиера – с крохотными, тощенькими, на вид детскими пальчиками – а между тем концертирующая пианистка, единственная на всё училище, да что там – на всю область! Эта и в девяносто лет была – Сама Громова! Та, что – помните? ну как же, как не помнить! – играла «Кампанеллу» Листа! Вся клавиатура, все семь октав будто мгновенно перестраивались, собираясь под эти детские пальчики, и ничегошеньки ей не стоило – р-раз! – и перескочить правой рукой на три вверх, левой – на столько же вниз, а мелодия уже летела дальше, рассыпаясь, играя, хохоча и лишь иногда приостанавливаясь, чтобы оглянуться лукаво на слушателей, которым ничего не оставалось, как только остолбенеть в очередной раз с разинутым ртом, по привычке верить своим ушам и глазам… «А скажите, как вы так попадаете в ноты?» – «А я как-то смотрю и туда и сюда!» – улыбается Сама лукаво и привычно-победительно.
Что и называется – Выбор. Перст Божий. Талант. И тут уж некому писать жалобу на несправедливость. И ни при чём занятия по шесть часов в день. Да хоть по десять! По двадцать четыре! Хоть ты продолби насквозь все белые клавиши – и туда и сюда смотреть не получится. Просто иначе устроен зрительный аппарат…
Ну а всё-таки – если бы и дальше ей довелось учиться у Марины Львовны?
Сама-то Громова, понятное дело, с учениками обычно скучала: «Ну, занимайся» – вот и весь её мастер-класс… Да ведь они и были всего-навсего ОБЫЧНЫЕ ученики!
Но неужто можно было её любить – после Марины-то Львовны?!
А впрочем, любить её ОБЫЧНЫМ как раз и не полагалось. Полагалось просто слушать и цепенеть от восторга…
Так вот, дальше: о богатых, всяких там новых русских – умолчим. Ибо особая статья, параллельный мир, простым людям неведомый, со всеми этими джакузи, подтяжками лица и особняками на Канарах.
Умолчим также о маме. Ибо для неё – только вечная жизнь в расцвете сил, и никак иначе! Никаких других вариантов. И как повезло, что у мамы такой дотошный, неуёмный, МОЛОДОЙ характер! Что до сих пор не устала воспитывать её, Зою, и Пашку тоже, и даже дядю Гришу, и искать керамическую плитку, и записывать дяди-Гришины стихи и лелеять старую бандитку Муху!
А кстати, есть у нас в запасе и вечная девушка Люси. Но у той молодость неверная, всё больше приступами: как только очередная любовь-морковь – так неземное сияние глаз, новая причёска и жизнь с чистого листа, а как завяли хризантемы – так приступ печени, голосок будто из подземелья и имидж умирающего лебедя.
Правда, имеется ещё Ируся Конькова. Эта волшебница доморощенная, из наших. И ведь в самом деле будто не стареет, а так незаметно переходит из одного качества красоты в другое. Была хрупкая тростиночка – стала женщина в теле (и, главное, без излишков этого самого тела!) А там, глядишь, превратится в благородную даму этакого вечного возраста. И ведь спроси её – ни за что не выдаст своего секрета: как это возможно жить без мучительных гримас? Без рыданий ночами, после двухминутной беседы с родным сыночком? И без последствий этих рыданий в виде опухшей на трое суток физиономии? Да и что ей ответить, если не бывает у неё этих гримас, как не бывает педсоветов и наглых учеников, и наверняка ни одна из дочек не поставит ей прочерк за честность или за умение отстаивать свои взгляды. И потому же ни к чему ей подтяжки и таблетки для похудания, равно как и валидол в три часа ночи…
Но всё-таки волшебница! Ибо даже если ей и не по силам решить все Зоины проблемы, то уж утешительное слово для подруги у неё всегда найдётся. И слово, и приют, и чашечка кофе с ручкой-лепестком – успокоят лучше сериала!
Набиться, что ли, в гости?
Ноги сами понесли её в кухню.
– Конькова, – прошептала в трубку Зоя, набрав номер.
Ровно в ту же минуту, словно получив команду, прибыл сынок: распахнул кухонную дверь и с привычной ненавистью швырнул на стол папку.
– Новое идиотство! – объявил он. – Рисовать родословное дерево!
В это время Ируся что-то сказала. Зоя сделала Пашке знак рукой – потише! Но тот в ответ гаркнул ещё громче:
– Задание нам, я говорю, по регио… региноведению! Нарисовать семейное дерево! На завтра!
– Ирусь, прости, – упавшим голосом пробормотала Зоя. – Тут у нас что-то на завтра…
Помимо всех прочих талантов Ируся обладала абсолютным чувством такта.
– Знаю-знаю! Мы здесь тоже сочинение о семье писали – это теперь новое веяние. Освободишься – звони! И не забудь, кстати, о СОКРОВИЩАХ! – заговорщицки шепнула Конькова напоследок.
Трубка щёлкнула в своём ложе. Мечта о чашечке кофе плавно растаяла в воздухе.
– Ну, какое там у тебя ещё семейное дерево? – взмолилась Зоя, обратившись к сыну.
– А я знаю? – вытаращил он невинные небесные глаза. – Сказали – сядьте вместе с родителями и нарисуйте гинеколо… тьфу… ну, короче, древо.
– Древо? Генеалогическое что ли?
– Ну! Его! Типа вот такого, – и он сунул ей криво оторванный альбомный лист с какими-то каракулями.
Среди каракулей выделялся кружок с надписью «я», над ним ещё два – «мама» и «папа». Присмотревшись, Зоя различила и всю композицию: «я» располагалось на кривоватом стволе, а «мама» и «папа» представляли собой ветви. В целом генеалогическое древо смахивало на неумело изготовленную рогатку.
– А имена-отчества разве не нужны? – удивилась она. – Фамилии там… И потом, тут же должны быть какие-нибудь ещё ветви?
– А я о чём?! Я ж и говорю: нарисуй ветви! С именами и фамилиями. Можешь даже листья! – великодушно разрешил сын. – Пририсуй там всех, типа, прадедушек и прапрабабушек до седьмого колена! Катюня, короче, сказала: за пять поколений – по истории пятерка. За семь – три пятёрки!
Последнее он докричал уже из прихожей. И не успела Зоя открыть рот, как входная дверь хлопнула.
«Чёрт! Был бы мобильник – я б его сейчас… – запоздало разъярилась она. – Велели же – вместе с родителями! Послала б сообщение – «вернись сию минуту, паршивец!»
Через полчаса генеалогическое древо заметно выросло и возмужало.
Правда, ветви его, вместо того чтобы симметрично двоиться, распространялись причудливыми пучками, причём заметно больше с одной стороны.
К тому же редкую из них удавалось проименовать честь честью, с отчеством и фамилией. Многие получили двусмысленные названия типа «бабушка Аня (Маня?)» или же «дедушка (прадедушка?) Артём». Другие тянулись неуверенными пунктирами из разных переплетений, как, например, веточка «дядя Миша», поскольку Зоя не помнила в точности, приходился ли этот самый дядя папе двоюродным братом или, напротив, мужем двоюродной сестры. Однако не разместить его на древе было бы несправедливо, поскольку однажды в детстве этот дядя Миша повёл Зою и Люську кататься на качелях и, когда Зоя умудрилась со всего размаха вылететь из своего деревянного сиденья и разбить губу, сам водил её в поликлинику на какие-то уколы, после чего каждый раз покупал ей мороженое – любое, на какое покажет пальцем.
И даже две ближайшие бабушки, мамина мама Полина и папина – Галина, представлялись не вполне отчётливо. Зоя помнила, например, что бабушка Поля была тихая, такая бесшумная и незаметная, и самым ярким впечатлением о ней было – что в детстве Зое позволялось её причёсывать: белые ровные пряди волос длились-длились, да и завивались вдруг в конце в игривое колечко! И какое удовольствие было – уложить эти прядки ровным двухслойным вензелем, так чтобы колечко оказалось повыше, и закрепить всё сверху коричневым пластмассовым гребнем! В детстве Зоя не знала слова «благородная», а если бы знала, то именно так именовала бы бабушки-Полину причёску.
О бабушке Гале помнилось не больше: что обладала крепким характером и талантом вести хозяйство, а также – что до последних лет любила декламировать Пушкина: «Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч…» Но по какому случаю цитировала она классика – этого в памяти не сохранилось.
Поодаль от ствола и ветвей родословного древа, в отдельном кружочке, на всякий случай значились «Надюша и Любочка» – девочки-подростки, чья потёртая фотография в мамином альбоме, с роскошными бантами в не менее роскошных волосах, казалась Зое в детстве воплощением недосягаемой красоты.
