–?Я не для него играла, я каждый вечер... – продолжала с разгона оправдываться Каролина, и тут до нее дошло последнее, что выкрикнула Арина, и она умолкла на полуслове, ошалело соображая – когда она была шлюхой?
А лучшая подруга закончила:
–?Так вот, ты больше не будешь у меня играть!
Некоторое время обе молчали. И только электрические разряды доносились из трубки. Потом Каролина спокойным, размеренным голосом промолвила:
–?Рите вам придется самой сообщить.
–?Мое дело! – выкрикнула Арина и бросила трубку.
Каролина долго сидела неподвижно, не отпуская трубку.
Мысли путались. Метались от Алекса к загулявшему Мишке и к этой наглой девчонке, Рите, так беспардонно уведшей сына с устроенного ему матерью праздника, но неизменно возвращались к словам Арины.
Значит, шлюха... Как была, так и осталась... Никогда она не была шлюхой, никогда! Какая невероятная злость могла подсказать эти невыносимо оскорбительные слова лучшей подруге?
...Арина была на год младше Каролины и училась в Гнесинке. Ее педагог по флейте говорил, что у нее блестящие данные, но короткое дыхание и его нужно тренировать, предложил целый комплекс физических упражнений, но Арина была девицей ленивой и вполне удовлетворялась теми успехами, которых уже добилась. Они с Каролиной подружились на каком-то молодежном фестивале, где обе стали лауреатами. А потом у Лины начался первый роман, родился Мишка, она некоторое время не встречалась с Ариной и вдруг с удивлением узнала, что та ушла из Гнесинки, тогда еще института, и ударилась в бизнес. В те времена как раз началась горбачевская бестолковая перестройка, различные кооперативы стали расти как грибы, к бизнесу рванулись розовощекие правильные комсомольцы, получившие отличную корпоративную тренировку на межсобойчиках в своих райкомах. Арина, как сообщили общие знакомые, через своего бойфренда вложилась в один ресторанный кооператив. Лина позвонила ей, Арина забежала, пришла в восторг от Мишки – он как раз начал самостоятельно садиться, всем улыбался, был как старинный целлулоидный пупс с почти белым непокорным вихром над выпуклым большим лбом и огромными голубыми глазами. Молодая кооператорша запала на Мишку, часто прибегала с небольшими подарочками, в основном съедобными, – начался период пустых полок в магазинах и горбачевских продовольственных карточек – и все говорила, что хочет такого же. Но у нее что-то не получалось. Бойфренд уехал в Сибирь, где все отчетливее ощущался запах нефти и шальных денег. А Арина при первых же тактах торжествующего марша победившего под руководством Гайдара капитализма приватизировала с партнером кооперативный ресторан, выгодно продала свою долю и купила помещение под кафе, которое через пару лет стало ресторанчиком «У Ариши». В стране менялись премьеры, менялись курсы валют, менялись мужья у Каролины, но ресторанчик подружки процветал, и время от времени Лина играла там, презрев свою гордость и собирая щедрые чаевые – надо было кормить детей. А у Ариши мелькали поклонники, некоторые иногда втихаря клеились к грустной, большеглазой скрипачке, но подруги, не мучаясь ревностью, со смехом их отшивали. Но свой, собственный «Мишка» у Арины все не получался, и она, забегая накоротке, нянчилась вначале с Мишей, потом с Динкой, дитем совершенно гламурным, а потом и с таким же лобастым, как брат, Андреем.
Значит, шлюха...
Одним хлестким, как пощечина, словом, перечеркнуто двадцать лет. Каролина бросила трубку, прошлепала в ванную комнату, напустила воды, выплеснула пару крышечек дорогой пены для ванн, купленной специально для Мишки, – как он посмел уйти с этой? – Каролина хотела сказать «шлюшкой», но вспомнила, что именно так ее обозвала лучшая подруга, и сменила на смягченную «шалаву»...
Из осевшей и остывшей пены она вылезла с четким и ясным намерением, как всегда неожиданным и необдуманным, уехать к чертям собачьим на юг, бросить детей, тем более что Мишка пристроился, отмокает после армейской монашеской жизни, Андрей едет в летний лагерь воспитателем в младшую группу, а Динку она вызовет, как только решит вопрос с заработком. Лина даже знала теперь, куда поедет...
Она набросила махровый халат, вернулась в комнату, открыла старинный кованый сундук со звоном, в котором держала скрипку. Этот сундук вскоре после смерти матери стал предметом бесконечных споров, которые при жизни матери и возникнуть-то не могли: он занимал слишком большое место в их маленькой квартире, и дети единогласно постановили выкинуть его. Тогда Каролина набралась мужества и встала на защиту этой реликвии с такой решимостью, которая вообще не была ей свойственна. Сундук был не просто памятью о матери, а живым – именно так она сказала – свидетелем истории многих поколений их предков, к тому же надежной защитой скрипки от всяких случайностей. «Господи, сказали тогда дети чуть ли не хором, какие случайности могут быть в нашем доме!» Каролина, не задумываясь, выпалила: «Пожар, залив соседями сверху, наконец, воровство!» Аргумент оказался беспроигрышным. Споры прекратились, а сундук так и остался жить дальше на своем привычном месте.
Каролина вытащила футляр со скрипкой, положила на стул, затем открыла маленьким ключиком длинную шкатулку из карельской березы, лежащую на дне сундука. Там хранились ее сокровища: перстень прадедушки, светлоглазого вальяжного обрусевшего поляка, предки которого оказались в России после поражения очередного восстания за независимость Польши. Ценность перстень имел в основном как семейная реликвия. Купленное в Праге широкое колье с такими великолепно сделанными стразами, что даже специалисты издалека принимали их за бриллианты. Серьги... Все не то. А вот и сверток, в нем три кинжала, единственный сохранившийся трофей отца, привезенный из Афганистана. Два в замшевых, расшитых самоцветами ножнах, один в ножнах из змеиной кожи. Все хищно изогнутые, острые, как бритва, не потемневшие за четверть века. Каролина прятала их тщательно, потому что боялась – мало ли кому взбредет в голову накапать, появится милиция, обвинят ее в хранении «холодного» оружия. Да и мальчишкам давать в руки такую игрушку рано... А когда – не рано? Она тяжело вздохнула. Выбрала тот кинжал, что в змеиной коже, зачем-то внимательно пересчитала мелкие рубины на рукояти, хотя отлично помнила, сколько их, еще раз вздохнула, отложила кинжал в сторону, закрыла шкатулку на ключ, вернула на место скрипку и заперла сундук.
Скрипка Каролины была необычная. Ее купил в годы Гражданской войны прадед в солнечном городе Ростове-на-Дону, где он жил в ту пору. Вернее, не купил, а выменял на часы с репетицией у какого-то ошалелого от тогдашнего революционного «бартера» мужика. Прадед немного играл на скрипке, и его привлекла изящность ее форм и прекрасный звук. Придя домой, он внимательно осмотрел приобретение. Каково же было его удивление, когда на внутренней части деки он обнаружил приклеенную полоску пожелтевшей бумаги с надписью, выполненной старинным шрифтом, гласящую, что скрипка сделана мастером из Кремоны Антонио Страдивари в 1723 году. Прадед разволновался, стал хранить инструмент в сундуке, иногда извлекал его, играл, получая невероятное, какое-то сексуальное удовольствие от обладания такой скрипкой с чудесным сильным звуком. В 1923 году его постигло разочарование. Переехав в Москву, он в первый же год не утерпел, отнес инструмент в мастерскую Большого театра, где у него были знакомые, и выяснил, что он владел скрипкой не Страдивари, а очень хорошей подделкой немецкого мастера середины девятнадцатого столетия. Будучи умным человеком, мастер не увлекался количеством, а выпускал на рынок одну скрипку в год, а то и реже. Прадед расстроился, хотя эксперт и убеждал его, что такая подделка в наше время не многим отличается от именных инструментов. Он предлагал купить ее, прадед не согласился. Так скрипка, вместе с сундуком, оказалась одной из немногих ценных наследственных вещей, оставшихся от Cенчковских и попавших в руки Каролине.
