Ознакомительная версия.
Гольфстрим
Галя ломала голову, как добиться, чтобы Саша подписал для Димы разрешение на выезд, и вспоминала…
– Мама, я хочу бармицву!
– Что, Димочка?
– Ну, мамочка, мне ведь уже тринадцать, значит, я взрослый. Вот в синагоге…
– В синагоге? Почему вдруг в синагоге?
– Я же тебе рассказывал. Раньше еще, помнишь? Про Геру, одноклассника своего, они в субботу свечи зажигают, а мама в парике ходит, – голос мальчика звучал мечтательно-нежно.
– Ну да, некоторые женщины носят парик. Но при чем тут свечи в субботу? – недоумевала Галя. Свечи в субботу – это было что-то давнее, бабушкино и дедушкино. Но парик? Кажется, Димка действительно рассказывал про какого-то Геру, вот только Галя, замкнувшаяся в своих переживаниях, не очень-то прислушивалась. Она радовалась, что Саша вдруг перестал ее изводить своей безумной ревностью, и старалась не вдумываться – почему. Зачем? Не буди лихо, пока спит тихо. К тому же у Валерика вдруг обнаружился спортивный талант, и поездки в секцию тоже отнимали немало времени и сил. А серьезный самостоятельный Димка никогда не создавал проблем и почти ни о чем не рассказывал.
– Ты не понимаешь? Они религиозные. И я тоже так хочу!
Гале показалось, что всегда невозмутимый Дима сейчас заплачет. А еще говорит, что взрослый, подумалось ей некстати. Ну да, вымахал уже выше матери, а ведь ребенок совсем. Маленький обиженный ребенок. Бармицву ему вынь да положь! Галя вспомнила давние дедушкины рассказы про избранный народ, про верность – «если я забуду тебя, Иерусалим»…
– Димочка, если ты так хочешь, то конечно. Мне нужно что-то сделать?
– Ну… ты пойдешь с нами в синагогу. Нас с Герой его дедушка поведет, а ты… это ведь праздник, надо, чтобы ты пришла…
– Хорошо, сынок. Я попрошу папу, ой, прости, твоего дедушку, забрать Валерика после секции, а сама пойду с тобой, да? Или, может быть, лучше наоборот? Я заберу Валерика, а дедушка пойдет с тобой в синагогу?
– Мама! При чем тут дедушка?! Я тебя хочу к Богу приблизить!
– Меня? К Богу? – опешила Галя.
Да, Димка всегда был «другой». Не Валерик с его «чужой» кровью, а именно Димка. Когда Дора Аркадьевна, большая поклонница классической музыки, доставала бережно хранимые пластинки Моцарта, Баха, Чайковского, у крошечного еще Димки начинали сиять глаза. Он устраивался в уголке возле старого, совмещенного с радиолой проигрывателя – и замирал. Галя звала его смотреть новый выпуск «Ну, погоди!», а он отмахивался и слушал, слушал, слушал.
Дима рано почувствовал свою «отдельность»: я такой маленький, а мир такой большой. Это было больно и страшно. Музыка успокаивала бушевавшую в душе бурю, приносила покой и тепло. Но музыка была «бабушкина», а бабушка умерла. И это тоже было страшно.
С веселым очкастым Герой Димка подружился сразу. Тот был самым маленьким в классе, и мальчишки частенько его задевали. Но Гера никогда не унывал. Подумаешь, синяк! Подумаешь, нос разбили! Заживет. Димка очень не любил драк, но на защиту друга кидался не раздумывая. Ого-го, вместе мы – сила!
Впервые попав к Гере домой, он очень удивился:
– Почему твои бабушка с дедушкой по-иностранному говорят?
– Это же идиш! Разве ты не понимаешь? Ты ведь тоже еврей!
– Еврей? Откуда ты знаешь?
– Ты обрезанный, я видел.
– Ну… да. Мама говорит, так бабушка хотела. Ее бабушка, мне она прабабушка, – как всегда серьезно объяснил Дима.
– Разве она тебя не учит идишу?
– Она умерла. Давно уже. Я маленький еще был. И прадедушка тоже.
Семья друга притягивала Диму, как магнит. Загадочная речь, молитвы, субботние свечи, непривычная еда. В десять лет Герин дедушка Моисей Захарович впервые привел мальчиков в синагогу:
– Видите, какая большая! Ее построили по указу Александра II. Здесь даже в блокаду молитвенные собрания проходили. В подвале. И любавичский ребе в Ленинграде жил, его чудо спасло от расстрела. А у ребе Лубанова, он тоже был из любавичских хасидов, я сам учился.
Но сильнее всего поразила мальчика «притча» о Гольфстриме:
– Есть на земном шаре река, – дедушкин голос звучал глубоко и торжественно, – которая никогда не пересыхает и не меняет своего течения. Она берет свое начало в Мексиканском заливе и доходит до самых арктических морей. Такого громадного и величественного потока нет больше во всем мире. Он мощнее Амазонки, Нила и Миссисипи вместе взятых. Это удивительная река, река в океане – Гольфстрим. У берегов Флориды его голубые воды такие яркие, что граница с окружающим океаном видна издали. Как будто Гольфстрим не желает смешиваться с другими водами. Такая же река есть и в океане человечества – это еврейский народ…
Димка слушал рассказы Моисея Захаровича, как ту самую «бабушкину» музыку. На душе становилось тепло и спокойно.
Галя ничего этого не знала. Стоя в день бармицвы на втором, «женском» этаже синагоги, она дотрагивалась до непривычного платочка на голове и любовалась сверху на торжественную церемонию. Лицо Димки казалось необыкновенно прекрасным: одухотворенным и почти светящимся. Гале думалось, что она сама отдалила от себя старшего сына, что надо уделять ему больше внимания, попытаться прикоснуться к его мыслям и чувствам, к этому прекрасному свету… Но ведь с Валериком столько хлопот, а Дима – она вздохнула – уже действительно совсем взрослый.
А потом наступил август, Сашина травма, развод. У Романа Зигмундовича сдало сердце – его увезли с работы прямо на операционный стол. Мама на нервной почве перестала есть – не могла проглотить даже крошечного кусочка, пришлось ложиться в клинику неврозов. Галя разрывалась между больницами и домом, едва урывая мгновения для свиданий с Володей. Эти свидания были единственным, что придавало ей силы.
Чтобы наладить душевный контакт с Димой, ни времени, ни сил уже не оставалось. Да он и сам не проявлял желания впустить ее в свой мир.
И вот теперь он решил, что его путь лежит в Израиль. Сам решил, не предупреждая и не советуясь. Закончил девятый класс – как всегда, на «отлично» – и после этого, кажется, замкнулся еще больше. На все попытки поговорить отвечал: «Мне нужно побыть одному». Молча уходил куда-то, молча возвращался, надолго скрывался в своей комнате. Галя, напряженно вслушиваясь, иногда разбирала почти беззвучное бормотание и догадывалась – Дима страстно молится.
Галя разрывалась между двумя противоположными чувствами. Ей хотелось помочь сыну – хотя Сашино упрямство казалось неодолимой каменной стеной, – и в то же время сердце холодело от страха: как отпустить? Одного, в чужую страну, где ни единого – Гера не в счет, он и сам еще мальчишка – близкого человека.
Ознакомительная версия.
