— Свинг всегда заставляет меня испытывать меланхолию, — сказала она.
— Простите. — Он положил руку на переключатель. — Поищем что-нибудь другое.
— Нет-нет, я не это имела в виду. — Она пожала плечами. — Просто объяснила.
Он кивнул, убрал руку. Элли хотела спросить, почему он выбрал эту волну, предпочтя ее "40 лучшим хитам" или классике, но передумала. Затормозив перед ее домиком, Блю, не выключая мотора, сказал:
— Утром я отвезу вас к Роузмэри, ее дом трудно найти.
— Вам вовсе не обязательно это делать, Блю. Я не собиралась лишать вас всего свободного времени.
— Этого я бы вам и не позволил. Немного помочь по-соседски — совсем другое дело. Буду здесь в половине седьмого.
Элли кивнула, решив, что не стоит спорить:
— Спасибо.
Она вышла и смотрела, как он отъезжает, чувствуя какое-то странное стеснение в груди. Это был одновременно и соблазн, и предупреждение. Блю Рейнард произвел на нее гораздо большее впечатление, чем она ожидала.
Но не в ее характере было сидеть и подробно анализировать подобные вещи. Она выпустила Эйприл, чтобы та немного побегала, потом налила себе стакан чаю и села на ступеньках крыльца, прихватив с собой одну из папок с материалами, что оставил ей Блю. В основном это были газетные вырезки 30-х и 40-х годов, и Элли ощутила теплую волну благодарности за то, что он побеспокоился об этом.
Она отложила ксерокопии статей в сторону, придавив их камнем, чтобы не унесло ветром, и быстро просмотрела остальные материалы. Списки музыкальных клубов, их адреса, возможные контакты, имя редактора местной газеты, адрес церкви. Последнее заставило ее улыбнуться. Насколько было известно, церковь в жизни Мейбл не сыграла большой роли. Но тогда множество детей впервые учились петь именно в местных церковных хорах.
Последней лежала фотография, черно-белая, глянцевая, размером 8x10 — такие часто снимают в клубах путешествующие фотографы. Группа из семи или восьми человек сидела вокруг стола, разодеты все были в пух и прах, волосы напомажены и прилизаны, на темных лицах сияют улыбки. В центре — юная Мейбл Бове, с затуманенными смеющимися глазами экзотической формы. На ней темное платье в горох из вискозы, не скрывающее ее русалочьих форм.
Элл и долю смотрела на снимок, ощущая ту же самую боль, которую почувствовала, когда впервые увидела портрет Мейбл. Сколько ей лет на этой фотографии? Восемнадцать, девятнадцать? Элл и перевернула снимок и увидела: "Музыкальное кафе Хопкинса, 2 ноября, 1939 г.".
Даже еще не восемнадцать. Мейбл было шестнадцать, и она уже так поособенному смотрела Мейбл было шестнадцать.
Элли со вздохом встала и посвистела Эйприл, которая тотчас примчалась по высокой луговой траве. "Пора рассказать настоящую историю Мейбл Бове! Почему она исчезла как раз в тот момент, когда должна была обрести славу и состояние, о чем мечтает каждый музыкант?"
Роузмэри любила обедать в парикмахерской Конни. Обеих женщин связывала иногда даже нежеланная для них дружба, связывали обстоятельства, не зависящие ни от одной из них, начиная с решения правительства штата о смешанном обучении в их маленьком городке. В тот год они вместе пошли в старший класс. Потом их парни — Бобби и Маркус — отправились в учебный лагерь для новобранцев в одном автобусе. В начале семидесятых был такой период времени, когда Конни оставалась единственным человеком в мире, с кем Роузмэри могла поделиться своими страхами, и наоборот. Но после этого они разошлись и каждая жила своей жизнью. Вышли замуж, нарожали детей и переживали все, что было связано с этим. Обе были из хороших семей, и каждая заняла достойное место в обществе. Они разговаривали время от времени, встречаясь на улице, но этим и ограничивалось их общение.
Пять лет назад колесо их жизни снова повернулось в одну сторону: они овдовели с разницей в четыре месяца, первой — Конни.
Она проводила много времени за чтением астрологических прогнозов и утверждала, что их звезды находятся в одном ряду. Роузмэри считала, что обе они — жертвы стечения неблагоприятных обстоятельств.
Сегодня Роузмэри более чем обычно не терпелось приступить к традиционному обмену сплетнями.
— Как здесь тихо, — сказала она, плотно притворяя за собой стеклянную дверь, чтобы сохранить прохладу, которую создавал кондиционер.
Конни делала "химию" миссис Джонкинс, главе школьного совета, и кислый запах состава смешивался с запахом лака для ногтей, который маникюрша аккуратно наносила на очень длинные ногти Алиши.
— Не знаю, как ты делаешь прически с такими ногтями, — качая головой, произнесла Роузмэри, — или что-то сажаешь у себя в саду.
Алиша улыбнулась своей раздражающей кошачьей улыбкой и посмотрела на накрашенную левую руку — ту, на которой красовалось широкое золотое кольцо, когда-то надетое на ее палец Маркусом.
— Такие ногти у меня всю жизнь. Они словно каменные. Говоря по правде, не знаю, как бы я обходилась без них.
— Ну, — через весь зал спросила Конни, — что вы думаете об этой писательнице, что привел Блю?
— Кажется, она приятная.
Обычно кто-нибудь помоложе собирал деньги и бежал за сандвичами или другой едой к лотку у дороги, и сегодня это задание выпало на долю Шоны, дочери Конни. Роузмэри открыла кошелек и отсчитала девушке четыре доллара, пока та записывала заказы на старом конверте.
— Купи мне сегодня буррито. И если увидишь моего сына, передай, что я опоздаю к ужину.
— Хорошо, — ответила Шона, продолжая записывать. Она спрятала деньги Роузмэри и пошла к дверям. — Он говорил мне, что работает до семи. Мы сегодня должны заниматься математикой. — Она помахала. — Я быстро.
Думая об Элли, Роузмэри сказала:
— Ужасно видеть, как такая славная девушка поддается чарам Блю. Это уже заметно по ее глазам. — Она покачала головой. — И она совсем не в его вкусе, верно?
— Совсем не в его, — согласилась Конни, — но я готова поспорить, что он все равно затащит ее в постель уже на этой неделе.
— Надеюсь, что нет, — проговорила Алиша. — Он такой кобель.
Конни надела на голову клиентки пластиковую шапочку.
— Ты несправедлива, Алиша. У него просто были удары в жизни. И жена у него умерла не так давно. Мужчина после такого горя вынужден немного развеяться.
— Прошло не меньше пяти лет. — Алиша вытянула перед собой руки и разглядывала ногти, прищурившись. — Потому что я здесь уже столько времени. Пять лет — это слишком много, чтобы попрежнему сходить с ума от горя.
