Ознакомительная версия.
Впервые она шла через свой двор с таким чувством: ей казалось, что само их детство, каждым воспоминанием, стеной стоит между нею и Митей.
Лера не могла понять, почему это случилось – вдруг, так неожиданно и мгновенно, почему произошел этот странный надлом? Они стояли у моста Вздохов и смотрели, как медленно, в угасающем зимнем свете, плывет гондола по узкому каналу между Палаццо Дукале и тюрьмой Карчери – и вдруг Митино лицо потемнело, и он сказал о проникновенных взглядах…
Она заставляла себя обидеться на него – может быть, это помогло бы?
«У него своя жизнь, – говорила себе Лера. – Я не знаю его жизни, не знаю, что его волнует и что ему надо. И он ведь не обычный человек, настроение у него меняется быстро. Может быть, у него вообще не настроение бывает, а тот самый каприз, минутная прихоть, ведь я даже этого не знаю о нем… И что же, так легко отказаться от всего, что так трудно далось мне в жизни? И ради чего – чтобы ненадолго стать причиной его капризов?»
Она думала об этом упорно, она старалась сравнивать Митю с мужчинами, которых знала, – с Костей, с Валиком Старогородским. Именно с теми мужчинами, у которых была своя жизнь и которым она, Лера, была нужна как маленький камешек в их мозаике, для которого отведено определенное и неизменное место.
Дел у нее действительно было много – как всегда. И только вечерами, когда все уже засыпали и она подходила к окну, всматриваясь в темные окна напротив, Лера думала обо всем этом – заставляла себя думать именно так, и заставляла себя не думать иначе.
Она даже не удивилась почти, когда занавеска в Митином окне осветилась изнутри последним зимним вечером. Не удивилась, но вздрогнула и присела на подоконник. Она ждала, что Митя покажется в просвете подъезда и вспыхнет огонек его сигареты.
Но его не было, хотя свет в его окне погас. И телефон молчал – и не надо было ждать.
Только по этому светящемуся окну Лера знала, что он уже больше недели как приехал. Других знаков его приезда просто не было.
Наконец она не выдержала и рано утром, перед работой, поехала на Большую Никитскую. Она стояла у входа в Консерваторию, смотрела на Митино имя на афише и пыталась понять, когда это – десятое марта? До нее не сразу дошло, что десятое – сегодня; все числа выветрились из ее головы.
– Что это ты сегодня заторможенная такая? – удивленно спросила Зоська. – Ты слышишь, Лер, с телевидения тебе звонили. Перезвонишь?
– Да-да, – рассеянно кивнула она. – Позвони сама, а, Зосенька?
Она думала только о Мите – о том, как вздрогнули его губы, когда он спросил ее: «Еще?» – и звуки понеслись в небо над Сан-Марко…
Он был прав: Лера действительно никогда не была особенно музыкальна и действительно любила простые песенки. Но сейчас ей казалось, что звуки не умолкают, что скрипка бесконечно звучит в его руках.
Оркестр уже был на сцене, уже отзвучали таинственные и беспорядочные звуки настраиваемых инструментов – и стояла последняя тишина ожидания.
Лера чувствовала, как сердце проваливается в гулкую пустоту и бьется там, в тайной тишине. Она ждала, когда появится Митя; больше не существовало ничего, и в глазах у нее темнело от этого единственного ожидания.
И она пропустила этот момент – когда он вышел и остановился перед оркестром, под нетерпеливые аплодисменты зала!
У нее было хорошее место – сбоку и близко. То есть, кажется, это было не самое лучшее место для того чтобы слушать музыку – ну конечно, Митя сам говорил ей однажды, что слушать вблизи плохо, – но зато Лера видела его лицо даже тогда, когда он повернулся к оркестру и забыл о зале.
Она видела его таким только однажды – в то утро, когда глаза его были еще закрыты и что-то огромное, ей непонятное, совершалось с ним, хотя он просто спал. Глаза его были сейчас чуть прищурены, потом он поднял руки, словно разрешив оркестру начинать – и первые звуки полились в зал.
Лера знала, что сегодня будет Бетховен и Чайковский, но она забыла обо всем, глядя на Митины руки. Она бывала на его концертах – правда, ужасно давно; ее всегда восхищало исполнение. Но только теперь она понимала, что же происходит…
Токи жизни – те самые, которые она чувствовала прежде и которые казались исчезнувшими из ее жизни безвозвратно, – текли через его пальцы и заряжали оркестр такой мощью, с которой ничто не могло сравниться.
Лера всегда стеснялась признаться в том, что ей не совсем понятно, что же делает с оркестром дирижер. Ведь музыка уже написана и изменить ее нельзя, и ведь все музыканты, конечно, знают свои партии? Теперь она смотрела на Митины руки и понимала: ничего не произойдет без их разрешения, ни один звук не прозвучит, если не будет вызван к жизни их движениями.
Она поражалась прежде: откуда это выражение твердости и силы в каждом его взгляде, ведь он музыкант, ведь он имеет дело с чем-то тонким и неуловимым, и к чему же эта твердость? Но теперь звуки неслись, сметая все преграды, они были неостановимы как выстрелы, хотя звучали пронзительно и легко, их было так много, что невозможным казалось совладать с ними…
Сердце у Леры занялось, голова закружилась – ей впервые стало страшно, когда она окунулась в этот мощный звуковой поток и почувствовала всесилие звуков. Она поняла, что ей знакомо это чувство, хотя никогда прежде оно не связывалось для нее с музыкой. Это было чувство собственного бессилия перед страшными потоками жизни, которые могут смести кого угодно, сломать человека и заставить его поступать против собственной воли.
Лера едва не зажала уши, настолько жуткой показалась ей ее догадка. Она вспомнила, как сидела перед телефоном, как вкрадчиво звучал в нем голос с едва уловимым акцентом, как ничего нельзя было сделать и как зияла распахнутая постель Стаса Потемкина…
Все было связано в жизни, и музыка говорила об этом с такой неотменимой ясностью, которой не обладают слова.
И вдруг она почувствовала: что-то изменилось и, подняв глаза, поняла – что. Митя остановил этот поток, руками остановил то, что остановить было невозможно. Он словно показал ей: видишь, в жизни это так – пугающе, безжалостно, – но со мной это не будет так, не бойся, подружка моя дорогая…
Лера улыбнулась: ей показалось, будто он произнес это вслух. Она услышала, что духовые звучат теперь глуше, а скрипки отчетливее. Но дело было не в звучании отдельных инструментов – весь оркестр был единым дыханием, и оно больше не пугало ее.
Как это можно было совершить – она не знала, но это было так, и Митя это сделал.
Лера видела, что музыканты подчиняются едва уловимым движениям его пальцев, и сама она чувствовала власть его движений над потоками жизни. Это была какая-то особая власть – такой она не знала прежде…
Ознакомительная версия.
