Наконец, опять наступил понедельник, все еще необычно теплый, хотя и грозящий дождем. В Кенсингтон-гарденз Джек поехал через Хэмпстед; маршрут вышел долгий и неудобный, зато у него есть время поразмыслить. До встречи с Кайей и Яаном еще целый час, как он и рассчитывал: хотелось прогуляться по парку в одиночестве. Выходные он проведет в своем доме в Хэмпстеде. Пока его оттуда не вышвырнули. Любопытно, как с юридической точки зрения будет решаться вопрос, если Милли все-таки надумает порвать отношения и вынудит мужа ее оставить.
Надо обсудить все это с Кайей — пусть знает, что происходит у него в семье. Если она вдруг бросится ему на шею со словами «Джек, дорогой, в таком случае переезжай к нам с Яаном навсегда!» — он знает, что сказать в ответ. И очень решительно. «Поживем — увидим», — твердо заявит он.
Вагон подземки трясло и качало; под перестук колес ему пришло в голову, что барочные литавры (четыре взрыва) могут зазвенеть после грохота тарелок, и на их фоне вступит хор. Для голосов он позаимствует у Шостаковича один из «Семи романсов на стихи Александра Блока», из цикла «Тайные знаки», опус 127. Это станет иносказательным намеком на события его личной жизни, который останется загадкой даже для просвещенной аудитории «Перселл-Рум»; зато благодаря Шостаковичу Джек сумел выбраться из музыкального и эмоционального тупика. В тот день, в ту минуту, когда взрывались бомбы, он как раз слушал диск с этим произведением. И сейчас у него перед глазами сама собой выстраивается партитура; сидящая напротив женщина увлеченно читает «II Codice Da Vinci»[133] и даже не подозревает, на что устремлен пристальный взгляд странного пассажира.
Джек вдруг понял, что еще ни разу ничего не читал сыну. И ведать не ведает, какие книжки тот любит. Разумеется, Кайя занимается культурным развитием мальчика, в том числе его литературным образованием. Джек почувствовал себя никчемным и никому не нужным. Недавно Милли рассказала ему, что сейчас второе по популярности слово в английском языке — «кока-кола».
— А должны бы быть «любовь» или «уход», — сказала она.
— Ага, например, уход из семьи, — пошутил Джек.
Они стали гадать, какие слова были самыми популярными в доисторические времена, всерьез обсуждали разные версии и в конце концов расхохотались.
Он очень скучает по Милли. По ее сильному характеру, по ее умению содержать в порядке весь мир и его самого; и, хотя она потерпела крах, он тоскует по ней еще больше. А в парк Кенсингтон-гарденз он едет через Хэмпстед, чтобы взять с собой набор для крикета. Было бы странно, если бы он привез в Хейс этот малышовый набор, пришлось бы объяснять что да зачем, но сейчас он жалеет, что не захватил набор сразу и теперь попусту тратит время, катаясь по Северной линии.
Пожалуй, Милли права, думал он, глядя на свое отражение в окне мчащегося по туннелю поезда, ему и в самом деле надо бы постричься. Решительно изменить внешность. А главное — стиль. Нечеткое отражение в затененном стекле ему льстит, лицо кажется почти таким же, каким оно виделось много лет назад в окне школьного автобуса. Чего он с той поры добился? И добился ли? Удастся ли ему когда-нибудь с помощью музыкальных инструментов передать страшный звук в бешено мчащемся под землей вагоне, этот вой, от которого выворачивает нутро? Кейдж записал бы его на пленку, Кардью сказал бы, что человеку достаточно самому услышать этот подземный звук, но те времена прошли. Фрагмент со взрывами бомб — не повествование, а размышление, памятник. Это не горизонталь, а вертикаль. И зубилом должно стать его собственное отчаяние. На этой мысли партитура перед глазами мгновенно исчезла, будто ее кто-то свернул. Но он ведь не впал в отчаяние, в этом все дело. Он просто… как это называется… бесстрастен, что ли? Высокие белые облака плывут над Миддлсексом, они негромко гудят над его жизнью, вот они уже окружили его, стали частью его самого, и он смотрит вниз, на собственную жизнь. Так бывало много раз. Он объяснит это Милли. И Кайе. Возможно, он уже им объяснял. Ну, так объяснит заново.
Сидящая напротив итальянка оторвала от книги остекленевшие глаза и не улыбнулась в ответ. Кто-то из пассажиров вагона слушал рингтон своего мобильника, очень схожий с музыкальной фразой Джеймса Ласта[134]: «зип-а-ди-ду-да». Мелодия незаметно прокралась Джеку в голову, да так и осталась там на весь день.
Открывая входную дверь (это все еще его дом? да и был ли он когда-нибудь его домом?), Джек наступил на письмо. Вопреки обыкновению, Марита не положила его на плетеный поднос для почты. Значит, она с утра еще не приходила. Наверно, всю неделю с удовольствием хозяйничала здесь одна. В малой гостиной еще витает сладковатый запах сигарет — возможно, с марихуаной. Марита обзавелась дружком-греком, который курит травку так же естественно и часто, как другие пьют чай. Милли считает его сущим бедствием, но ведь этот парень ей не родня, как-то заметил Джек, зато денег у него куры не клюют. На коврике у камина стояла немытая кружка с потеками кофе, из нее торчала чайная ложка.
Дом выглядит чужим, точно новое издание с детства знакомой книги. До отъезда в парк еще час. Джек поднялся наверх в кабинет и вытащил пластиковый пакет из-под дивана, куда сам его засунул. Он уже предвкушал, как застенчивая мордашка Яана просияет улыбкой с ямочкой в уголке рта при виде крикетного набора и от сознания, что теперь это его собственность.
На попавшем ему под ноги конверте круглым почерком, похожим на руку Милли, только мельче, было написано: «М-ру Джеку Миддлтону». Джек пошел в зимний сад; воздух там застоялся, и он растворил двери настежь, но и снаружи пахнуло необычной для осени духотой. Он сел, прислонив к ноге пакет с крикетным набором, и вскрыл конверт. Вот что он прочел:
Дорогой мой Джек!
Когда ты получишь это письмо, я вместе с Яаном уже вернулась в Эстонию. И буду в Хааремаа. Именно там я хочу растить нашего сына. Мой старый друг, о котором я тебе говорила, — его зовут Тоомас, он отличный плотник, — уже ждет нас.
Почему я так поступаю?
Потому что мне ясно, что ты будешь только «воскресным» отцом, который приходит и уходит, когда ему угодно, раз в неделю играет с сыном в крикет или футбол и очень озабочен счастьем жены — насколько я понимаю. Возможно, моя вина в том, что я не могу это вынести. Джек, ты весь очень английский, очень вежливый, но берешь то, что тебе нужно. И еще: Яану в Лондоне не слишком хорошо. Как и мне. Из-за кривой стопы над ним смеются, дразнят, и лондонский воздух ему тоже вреден. Меня часто принимают не за ту женщину, какая я есть, потому что я из Прибалтики и так называемая блондинка. Я хотела, чтобы ты увидел сына и тогда, может быть… Мне кажется, я поступила правильно и выполнила свой долг.
