- Я на минутку…
- Да уж, на минутку. – Зарылся пальцами в её волосы, - прохладные, впитавшие сырость улицы, но хранившие её запах. Влажные – они пахли сильнее…
Домик у озера, куда он привёз её, не отличался громадными размерами, но был уютным и тёплым. Белые фасады сверкали приветливой чистотой, маленькие комнаты не позволяли друг от друга отдалиться. Пара шагов от балкона и они уже на кровати, которая не заправлялась. Пустая трата драгоценного времени: в ней они проводили больше часов, чем где бы то ни было. Три шага в сторону двери и узкая деревянная лестница провожала в гостиную, где камин уже согревал воздух, треща сухими поленьями…
Они установили свои правила: ели сыр, запивая красным вином; спали днём, бодрствуя ночью, - у телевизора, смеясь над тупыми комедиями, или у озера, глядя на спящих лебедей, - но только если не было дождя.
Бывало, утром она варила ему кофе с молоком, но сама пила зелёный чай, устроившись на диване поджав ноги и завернувшись в тёплый плед, а он открывал окно и садился на подоконник. В одних джинсах. Ему никогда не было холодно. Его тепла хватало на двоих…
Как он смог вырваться на целую неделю, не представляла. А он смог. Но не совсем, потому что мобильный был всегда рядом и часто звонил, иногда в неподходящее время. Тогда Данте терял самообладание, нервничал и мог сорваться, но только не на неё. Её мало интересовали телефонные разговоры: она не пыталась подслушать, если он уходил в другую комнату, и не прислушивалась к словам, когда он отвечал не уединяясь. Теперь всё чаще её занимала мысль, как лучше сказать ему, о том, что скоро их будет трое. Такая простая, на первый взгляд, идея, вызывала массу сложностей. И чем больше проходило время, тем сложнее было начать разговор.
Как обычно, Данте еле промокнул волосы полотенцем, отчего по груди стекали капельки воды. Энджел приподнялась и с улыбкой размазала их ладонью. Влага в считанные секунды испарилась с горячего мужского тела. Руки его бесцеремонно забрались под полы халата, блуждая по самым чувствительным изгибам.
- Нет-нет, - запротестовала она.
В духовке жарился аппетитный кусок говядины. За ужином она собиралась затронуть волнующую её тему.
Но рот закрыли самым верным из существующих способов – поцелуем, а нежные прикосновения пробили значительную брешь в решимости.
В эти дни он был необычайно нежен, купал её в объятьях счастья, связывая сердца атласными ленточками надежд на будущее. Надеждой было пропитано всё вокруг - и прохладный сырой воздух на улице, и пламя в камине, и ароматы еды на кухне, и пена в ванной комнате, - все давало надежду на счастливое будущее…
…Пальцы легко выписывали на спине узоры. Едва касались женственно-выпирающих позвонков. Она пыталась ускользнуть, избавляясь от щекотки, тогда как он стискивал её крепче, не позволяя. И как только обнажившаяся грудь мягко прижималась к телу, халат соскальзывал с плеч, его дыхание становилось тяжёлым, - игривости заканчивались. Он мягко насаживал её на себя, осторожно проникая в тесные глубины… или переворачивал, придавливая к постели… И тогда ласки становились медленными, избирательными. Шёлковые прикосновения тёплых ладоней сменяли чувственные движения языка. Поцелуи приобретали ванильный вкус. Желание удовольствия эгоистично вытесняло другие мысли. Лексикон стремительно беднел, ограничиваясь несколькими словами, остальные превращались в стоны… Они занимались любовью…
Когда любишь, ловишь счастье в воздухе и запираешь в сердце, - пьянящее, как глоток коньяка, освежающее, как мята, крепкое точь-в-точь как утренний кофе, сладкое, как кокосовое печенье. Любовь похожа на абрикосовый джем, искренность – сахар, – обязательный компонент, - если недостаточно, то испортится, а если переборщить – засахарится. Но это уже не страшно, значит - храниться будет долго…
Энджел надела тёплые носочки и натянула мягкий вязаный свитер – что-то среднее между длинной кофтой и платьем. Под ним не было другого белья кроме трусиков. Данте неотрывно смотрел на неё. Ему нравилось наблюдать за её неторопливыми мягкими жестами. Как натягивала она одежду, но ещё больше - когда снимала. Округлая грудь приподнималась при каждом малейшем движении. Он любил трогать её и делал это в любое для себя желанное время. Для него это также естественно, как «доброе утро».
Энджел тоже страдала этой типичной привычкой всех влюблённых – следить за объектом обожания. И она следила, – за движениями губ, когда говорил, ел; любила заставать его в ванной, когда он чистил зубы или брился. Тогда утыкалась носом ему в спину и целовала тёплую кожу. А он, если замечал такой взгляд, молча подходил к ней, отводил волосы от лица, обхватывал его ладонями и целовал в губы. Слова были не нужны.
- Если мы останемся без ужина, будешь виноват ты. – Она бросила ему белую футболку.
- А то как же… - изрёк он, надевая вещь.
Конечно, средней прожаренностью там и не пахло, но мясо получилось вполне приличным. Большего и не нужно. Они были неприхотливы в еде, и их вполне устраивала одна тарелка на двоих, если разместиться с ней на пушистом ковре у камина.
Данте схватил со спинки стула оставленное кем-то из них полотенце и, просушивая, взъерошил волосы. Никто из них не заморачивался насчёт беспорядка. Даже сумки, до сих пор не разобранные, стояли на полу в шкафу. Только зубные щётки вытащили, бросив в стаканчик в ванной. Однако Энджел намеревалась исправиться и разложить вещи по полкам, но вспоминала об этом только когда вытаскивала очередную майку или любую другую вещь.
}Каждый раз, как только его рука, специально или невзначай, ложилась на её живот, Энджи невольно замирала. Задерживала дыхание, иногда неосознанно или намеренно, но возникающие при этом ощущения перетягивали её внутреннее внимание, концентрируя его на будто горящем участке тела. Чрезвычайно чувствительно это. И отражало её лёгкое внутреннее напряжение. Она даже не исключала возможности, что Данте либо догадывался, либо интуитивно чувствовал её состояние. Что-то проскальзывало в его взгляде, полуулыбке; что-то говорило об этом.}
Заглядывая в будущее, Энджел с улыбкой представляла, как их ребёнок, - неважно, девочка или мальчик, - назовёт её мамой, а Данте – папой. Папа…
Для неё самой это слово так и осталось почти незнакомым. Оно не имело вкуса определённых чувств и эмоций, конкретных качеств, чётких ощущений. Можно по пальцам пересчитать, сколько раз ей удалось произнести его, обращаясь к отцу. Потому образ его, скорее, собирательный со слов матери и брата, чем её собственный, выстроенный на личных отношениях, сотканный из нитей слов, объятий и прикосновений. Возможно, в этом и крылась причина её проблема с мужчинами.
