– Слышь, Жека, – говорит он, – мой Шурка видел у твоего Никиты боевик Бушкова «На то и волки». Дайте почитать!
– Подожди, сейчас посмотрю, не утащил ли он его куда-нибудь.
Книжка лежит на тумбочке, так что она говорит в трубку:
– Приезжай, возьмешь! И перезванивает матери.
– Ма, Кита позови!
– Женя, – вздыхает Вера Александровна. – Никита – такое красивое имя! Зачем ты его уродуешь?
– Зови, мама, мне некогда! Никита, – все же исправляется она, – дядя Толя, отец Шурика, просит у тебя Бушкова.
– Дай, – безмятежно разрешает сын, – мы с ним книгами часто обмениваемся, он быстро читает.
Она откладывает банку с краской и снимает косынку. С окном придется повременить.
Толян врывается как тайфун, лишь она открывает дверь. Каким-то особым приемом сбрасывает кроссовки так, что они взлетают вверх и приземляются, слетев с ноги, точно на подошвы.
– Жека, я все узнаю последним! – Он с грохотом ставит на кухонный стол бутылку бренди с черным быком на этикетке. – Ну, ты даешь! Давай подрежь что-нибудь, что есть: колбаски, сырочка, редиски – все равно. Мы не гнилые интеллигенты, можем и шампанское огурцом закусывать!
– Если мне не изменяет память, ты заканчивал институт. А к интеллигенции себя перестал причислять?
– Так когда это было!
Евгения достает консервированные помидоры, парниковый огурец, две холодные котлеты.
– Все, что могу! Ты не намекнешь, какой у нас праздник?
– День независимости. Слышь, мне Нинка про твой развод сказала, я ошизел!
– Я не думала, что разводы в нашей стране такая уж редкость.
– Разводы среди других – это так, статистика, а тут свой человек.
– Ты перчатки не хочешь снять? – как бы между прочим спрашивает Евгения.
– Думаешь, стоит?
– Ага. А заодно и руки помоешь.
– Ты и мертвого уговоришь! – Он снимает перчатки, небрежно сует их в короткую кожаную куртку и идет в ванную, напевая по пути:
А если «нет», мне будет очень больно И я, наверное, с ума сойду от слез!..
Он быстро возвращается и говорит:
– Учти, несмотря на то что я бросил пить…
– Давно? – изумляется она.
– Послезавтра будет три дня. Да ладно, больно ты серьезная! Я же шучу. Шутка у меня такая. Закрой рот.
– Ну ты наглый, Аристов!
– Положение обязывает, крошка! – шутливо вздыхает он. – Будем пить или смотреть?
– Вообще-то я собиралась красить окна.
– Ты? Красить? Угомонись, завтра я пришлю парочку хлопцев, они в момент выкрасят у тебя все, что нужно!
– У меня – ничего не нужно. Только окна.
– Окна так окна! И забудь, пожалуйста, про дела – Толян у тебя в гостях. Я говорил, что ты отлично выглядишь?
– Не говорил, но я тебе верю!
– Вроде меня наглым обозвали… Не вижу рюмок!
– Сейчас принесу.
– И гитару захвати! Душа музыки просит.
– Кому-то нужна была книга…
– Не бурчи! Какая ты, оказывается, скандальная.
Толян разливает бренди по рюмкам, а Евгения лишь удивляется себе. Прежде она ударилась бы в панику: остаться наедине с таким шалым мужиком да еще пить с ним! А теперь она почему-то уверена, что сможет быть хозяйкой положения…
– Ну, Жека, за твою смелость!
– Велика смелость – решиться на развод!
– Не скажи, многие хотели бы решиться, да боятся.
– К вам с Ниной это не относится!
– Ты так думаешь?.. Кстати, могла бы и допить. Тост за тебя подняли!
– На днях я попробовала допивать… Видел бы ты меня!
– Опьянил воздух свободы. И как ощущение после перебора?
– Не дай Бог! Наизнанку всю вывернуло!
– Тогда будем пить понемногу, но часто. Давай за то, чтобы не повторять старых ошибок.
– Хотелось бы…
– Сыграй что-нибудь! Сколько раз мы с тобой в компаниях были, только однажды я слышал, как ты играла и пела.
– Почему-то Аркадию мое пение не нравилось.
– По-моему, ему и жить не нравилось!
– Не будем о нем. – Она провела рукой по струнам. – Что пан желает послушать?
– Сыграй что-нибудь из Есенина.
– «Отговорила роща золотая». Пойдет?
– Пойдет. Это и моя любимая.
Он слушает молча. Притих, задумался и в эту минуту показался ей таким уязвимым…
– Ох, Женька, всю душу ты мне вывернула! До печенок достала!
Он наклоняется, чтобы поцеловать ей руку, но в последний момент передумывает, крепко хватает ее за подбородок и целует в губы. Взасос. Она отталкивает его. Так что Толян чудом удерживается на табуретке.
– Горячая! А чего толкаешься? Ты же мне отвечала!
– Не придумывай!
– Уж поверь. Равнодушных женщин я знаю. Их целуешь, будто снулую рыбу – в ответ никакого движения. А от тебя жар идет, как от печки. Как же ты столько лет с Аркадием жила? Вопрос снимается – дурацкий! Дедушка Крылов в таких случаях говорил: чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться?! – Он кладет руку ей на колено и пристально смотрит в глаза. – Я тебя хочу!
– А я тебя – нет!
– И ты хочешь. Только еще не знаешь. Тебя как консервную банку вскрывать надо. И предварительно разогреть.
Он опять впивается в ее губы и так сильно прижимает к стене, что она впечатывается в нее затылком. Гитара соскальзывает на пол.
– Пусти! – Евгения испугалась. Она вовсе не хозяйка положения, как думала вначале.
– И не подумаю. Ищи дурака!
– Я позвоню твоей Нине и все расскажу.
– Давай, валяй! Ради такого случая на минуту я даже выпущу тебя из своих пылких объятий. Звони! Может, в ней что-нибудь проснется? Может, она вспомнит, что женщина?!
Рот его искривляется так, что блестит полоска зубов. Он разве что не хрипит.
– Восемнадцать лет! – стучит Толян кулаком по стене. – Восемнадцать лет я унижаюсь перед собственной женой, выпрашивая, как милостыню: Ниночка, снизойди! Я же человек! Мне бывает тяжело, неуютно, и я нуждаюсь в ласке, как любое разумное животное! Мне надоело искать сочувствия у случайных женщин!
– Вот уж не думала. Все считают ваш брак идеальным.
– Мы к этому стремимся. Чтобы он стал таким, осталось мне забыть о чувствах… Выпьем! За счастливый брак.
– Не части. У меня и так уже крыша поехала. И убери руку с моего колена!
– Куда?
– На свое колено!
– На свое? Какие у тебя странные намеки! – Он довольно хохочет. – Ты потешно смущаешься: краснеешь, как девчонка! И целуешься сладко.
– Аристов, я тебя не целовала. Не шей мне дело.
– Все равно ты классная женщина! Выдержанная. Спасибо, что по физиономии не съездила. Рука дернулась… Выпьем за хорошего человека – Женю Лопухину… Ты его фамилию оставила?
Евгения кивает и уже не скандалит, что он подвинул табуретку так близко, что касается коленями ее коленей.
Она перебирает струны и поет, но уже не Есенина, а одну из своих песен. Мелодия у нее немудреная, но стихи, на которые она подбирает, берут за душу. Евгения редко играет их кому-то – она поет обычно самой себе, когда совсем уж тоскливо. Толяна они «достают». Даже глаза его увлажняются, и он, смутившись, отворачивается и бурчит:
