На свадьбу из Эссекса приехала мать Тоби. Вдова майора Хартли-Харрингтона была крупной и бесцеремонной женщиной с мускулистыми ногами и таким большим носом, что она наверняка постоянно видела перед собой его кончик. И, хотя она была одета в синее шелковое платье, легко чувствовалось, что она привыкла носить твид и что ум ее больше всего занят сейчас тем, не пропадут ли там дома собаки в ее отсутствие. Удивительно, но она почти все время молчала; во время скучнейшей церемонии официальной регистрации брака постоянно шмыгала носом и поправляла мех, съезжавший у нее вниз по плечам. Было совершенно очевидно, что она не испытывает никаких иллюзий на тот счет, будто обзаводится теперь дочерью.
За торжественным обедом, устроенном в ресторане «Конно», она немного оттаяла, но потому, что выпила вина, а вовсе не от внезапно вспыхнувшей симпатии к невестке. В середине обеда отец Кейт, который до этого на протяжении получаса пытался разговорить мать Тоби и был вынужден в конце концов признать, что ему попался крепкий орешек, постучал ножом по бокалу и в наступившей тишине заявил, что он не умеет произносить речей; что то, как станут жить молодые, – их собственное дело; что он понимает, конечно: сегодня все делается не так, как раньше, и это не означает, что делается оно непременно лучше; но что молодые не могут жить в какой-то темной норе, и поэтому он в качестве свадебного подарка купил для них весь дом на Уолтон-стрит.
Кейт заключила отца в объятия и заплакала от счастья.
После этого заявления атмосфера за столом стала раскованней и оживленней, чаще вспыхивал веселый смех. Прямо после обеда молодая пара отправилась проводить медовый месяц в Милан, где проходила очередная выставка «Триеннале» и где Тоби мог разругивать в пух и прах любые проекты, сколь бы высокими международными наградами они ни были отмечены, если эти проекты не укладывались в его стандарты и представления.
Поначалу они были счастливы.
Старая квартирка Кейт, располагавшаяся в полуподвале, была освобождена от всего, что в ней находилось, выкрашена белой краской, отделана панелями из пробкового дерева и превращена в контору и кабинет Тоби. Здесь всегда было полно его друзей: они приходили целыми группами, часто без всякого предупреждения, чтобы поесть и поговорить о своей работе, о которой они могли рассуждать до еды, во время и после нее.
Кейт все это очень нравилось.
Первый этаж небольшого дома по Уолтон-стрит был тоже расчищен от всего, что там было. Все стены, потолки и оконные рамы были выкрашены в скучный шоколадно-коричневый цвет, полы покрыты белыми виниловыми плитками, на которых оставался отчетливым отпечатком каждый сделанный по ним шаг, появилась масса светильников, дающих узкий направленный пучок света, а с лестницы были сняты перила. С одной стороны «жилой зоны» были вытянуты в ряд три метра кухонных шкафов и оборудования, скрытые за специальным экраном типа жалюзи, сделанным из сосновых дощечек. Так что если вдруг оказывалась нужна чайная ложка, то, чтобы ее взять, приходилось всякий раз отодвигать назад этот тяжелый экран. Вся стена напротив «кухонной зоны» была завешана полками, на которых стояли книги, бутылки, зрительно подходящие сюда цветы – например, пучок маргариток в банке из-под джема или роза на длинном стебле, воткнутая в химическую колбу, – и собранная Тоби коллекция старых потрепанных детских игрушек времен королевы Виктории. Металлические стулья и кресла для дома Тоби спроектировал сам. Некоторые из них были похожи на сиденья от трактора, другие были сделаны из спутанной, переплетенной проволоки. «Жополовки какие-то», – пробормотал отец Кейт, увидев их и размышляя про себя, что весь дом выглядит каким-то голым: когда к ним приходили ее родители, Кейт снимала и прятала вырезанные из дерева безнравственные африканские изображения и такие же по духу гравюры Обри Бердсли, отпечатанные частным образом.
По вечерам Кейт была счастливой хозяйкой и старалась изо всех сил, ублажая клиентов Тоби, нужных и полезных ему людей, журналистов, пишущих по вопросам архитектуры, и работавших вместе с Тоби его коллег. Кейт нравилось учиться готовить для них. После нескольких катастроф, обычных, если обед готовит вчерашняя невеста, – когда сгорает дочерна жаркое или ветчина оказывается пересоленной, потому что накануне, перед тем как готовить, ее забыли замочить, – Кейт открыла для себя поваренные книги, написанные Элизабет Дэвид, и начиная с этого момента только яйца всмятку к завтраку подавались в их доме без чеснока. В качестве рождественского подарка она попросила Тоби купить ей ручную мельницу для соли и – в «Фортнаме» – банку маринованного гуся. Гуся она подала к столу на второй день Рождества, когда пришли ее родители. Слишком жирный, подумала ее мама; но ничего, это увлечение странными кулинарными рецептами пройдет, как только у дочери появится ребенок.
Целуя Кейт на прощание на крыльце ее дома, отец мужественно сказал: «Обычно мне не нравится иностранная пища, какая-то она всегда испоганенная. Но должен сказать, девочка, что на сей раз все было очень вкусно».
Это оказались последние слова, которые Кейт от него услышала.
На следующий день отец Кейт, меняя электрическую лампочку на лоджии, ухитрился получить несильный удар током. От неожиданности он упал с лестницы спиной на каменный пол и сломал шею. Когда мать Кейт нашла его, он был уже мертв.
Кейт проплакала целую неделю и не могла понять, почему она ревет: она ведь терпеть не могла вспыльчивость отца и его деспотизм. Она никогда не забудет те страхи, что пережила из-за отца в детстве, – страхи, которые заставляли ее дрожать и грызть ногти.
После похорон Кейт стала молчаливой, в ней чувствовалось постоянное внутреннее напряжение. Так продолжалось вплоть до конца месяца, когда, к облегчению Тоби, к ним приехала погостить Максина. Кейт налила себе кампари, села, скрестив ноги по-турецки, на сине-зеленый финский коврик из длинношерстной шкуры и расплакалась.
– Чего угодно ожидала, Макси, но только не того, что мне будет так скверно, когда помрет этот тип. Я чувствую себя какой-то ужасно уставшей и абсолютно неуверенной в себе. Так, будто я снова превратилась в школьницу! – Она сделала большой глоток кампари. – Его смерть оказалась жуткой смесью фарса и трагедии. Когда я приехала в Гринвэйс, он лежал на диване в холле так, будто прилег вздремнуть. Он был в голубой полосатой пижаме, в руке сжимал цветок лилии. И совершенно мертвый. Кто-то загримировал ему лицо, щеки были яркие, как груши. А челюсть ему подвязали от подбородка через голову носовым платком, чтобы она не отваливалась, пока не наступит трупное окоченение. – Кейт отпила еще один большой глоток, с отвращением посмотрела на кампари, встала и налила себе виски. Как сказал бы ее отец, ей захотелось выпить чего-нибудь стоящего. – Я подумала, что, если бы он мог видеть себя в тот момент, он бы умер от стыда. И только тут я вдруг поняла, что он ведь и в самом деле умер. И матери тогда же стало плохо, она почти сломалась. За исключением этого момента она держалась великолепно, на похоронах была бодрой и свежей. Именно так, как и хотел бы отец, если бы он мог ее видеть. – Кейт начала всхлипывать, вид у нее был грустный и потрясенный. – Мамочка всегда говорила, что отец бы хотел, чтобы мы, вспоминая его, всегда думали о нем с радостью. Даже если бы во время войны он попал под бомбу. – Она снова шмыгнула носом. – Он явно не думал, что умрет в пятьдесят пять лет. Все его бумаги были в таком беспорядке, что у меня целый день ушел только на то, чтобы разыскать его медицинскую карту.
– Бедная малышка, – сказала Максина и крепко обняла подругу. – Ничего, скоро тебе станет полегче.
Но на следующий же день у Кейт состоялся крупный скандал с адвокатом ее отца.
– Помни, мамочка, – предупредила Кейт, когда они уже входили в контору адвоката, – ты ни в коем случае не должна дать ему себя переспорить.
Женщин провели в небольшой кабинет, заполненный полками, на которых в красных кожаных переплетах стояли книги по вопросам права. К удивлению матери, обычно тихая и неагрессивная Кейт – на этот раз сумевшая разозлиться от сознания того, что она действует от имени умершего отца, – очень холодно и четко проанализировала создавшееся положение:
– В прошлом месяце, мистер Стиггинс, на следующий день после смерти моего отца, вы, насколько я помню, фактически ничего не знали о состоянии его дел. Вы тогда сказали моей матери, что в течение какого-то времени она не сможет вообще получить никаких денег.
Стиггинс кивнул:
– Но, уважаемые дамы, вам совершенно не о чем беспокоиться. Как вы знаете, вся недвижимость, которой владел покойный мистер Райан, согласно его завещанию передается в попечительский фонд, действующий в интересах его вдовы, а в случае кончины последней наследуется его единственным отпрыском, миссис Харрингтон. Нужно просто дождаться утверждения этого завещания судом. Это займет несколько месяцев… Ну, может быть, год. – Он сложил руки, сплетя пальцы. – Покойный мистер Райан назначил меня в качестве одного из попечителей. Второй попечитель – его бывший партнер мистер Джеллаби. Последние два месяца, как вы знаете, он, к сожалению, находится в больнице после сердечного приступа. – Напыщенно и голосом, не предвещающим ничего хорошего, он продолжал: – Следовательно, в настоящее время я являюсь лицом, непосредственно отвечающим за капиталовложения покойного мистера Райана. После многочисленных сомнений и долгих размышлений и после обсуждения этого вопроса с брокером его фирмы я принял решение продать все принадлежавшие ему акции. После уплаты необходимых посмертных пошлин и налогов оставшиеся деньги будут вложены в Британский вдовий фонд. Это надежная траст-компания.
