Мелисса! — наконец лепечет ее отец, пытаясь сделать грозное лицо, но становится похож на насупленную мышь в опустевшем чулане. — Что ты здесь делаешь? Ты должна быть в школе.
Девочка игнорирует отца и заявляет:
Я выступаю здесь от лица своей матери, можете считать меня ее официальным представителем! — и для большего эффекта она упирают руки в бока. Ее девичья грудь под черной футболкой так и ходит ходуном…
Девочка, — голос профессора Зелингера звучит несколько настороженно, словно он увещевает дикую летучую мышь, готовую вцепиться ему в волосы, — я, конечно, понимаю твои чувства…
Вы-то и понимаете? — дерзко прерывает его Мелисса. — Это моя мама лежит в коме и это я нахожусь в полнейшем неведении относительно ее дальнейшей судьбы, — тяжелый вздох. — И это только я… я одна знаю, что я сейчас чувствую! Так что не надо мне тут заливать о том, какой вы всепонимающий дядечка… Хорошо?
Мне нравится бесшабашная дерзость Мелиссы, готовой бросать вызов всему миру не только своим внешним видом, но и словами, а вот ее отец явно от этого не в восторге:
Ты не имеешь права так разговаривать с этими почтенными господами, — пеняет он дочери все с тем же насупленным выражением лица. — Немедленно извинись!
Девочка вскидывает голову, и ее волосы черной волной укутывают ее плечи, как плащом супергероя.
Извините меня, господа, — говорит она все тем же дерзким голосом, — но я не позволю вам убить маминого ребенка! Если бы она была здесь, то сама сказала бы вам то же самое…
Но, боюсь, ее здесь нет, — теряет выдержку доктор Голль, — и решать теперь вашему отцу! Вы же сами не достигли еще совершеннолетия и потому не умеете права голоса.
Мелисса смотрит Окладистой Бороде в глаза и твердо произносит:
Мы с отцом единодушны в этом вопросе, правда, отец?
Маттиас Вебер не смотрит дочери в глаза, он выглядит пристыженным и жалким, так что за него даже немного стыдно.
Я… собственно я… Ханна очень хотела родить этого ребенка, — лепечет он тихо. — Может быть, есть какая-то возможность… я не знаю, сохранить его…
Три пары недовольных глаз смотрят на него с плохо скрываемым раздражением, после чего доктор Хоффманн откашливается и говорит:
Итак, вы абсолютно уверены, что желаете сохранить этого ребенка, герр Вебер?
Тот бросает в сторону дочери растерянно-испуганный взгляд, словно ища в ней поддержку, но та смотрит на него воинственно и почти зло — маленькая фурия на тропе войны.
Дда, я уверен… это наше общее решение.
Это ваше право, герр Вебер, — снова говорит доктор Хоффманн, и профессор Зелингер невольно кривится. — Но ради благополучия вашей супруги мы хотели бы провести еще один консилиум с врачами из Мюнхена… Думаю, вы не станете противиться этому?
Тот снова мямлит нечто невразумительно-утвердительное, и я наконец-то облегченно выдыхаю. Только благодаря маленькой фурии нам удается выиграть эту эпохальную битву… Аллилуйя!
Маттиас Вебер с дочерью первыми покидают кабинет доктора Хоффманна, который окликает меня уже на пороге:
Герр Штальбергер, можно вас на пару слов…
Да, конечно.
Марк… я могу вас так называть? — доктор Хоффманн улыбается мне усталой, всепонимающей улыбкой старого оракула. — Это, конечно, не мое дело, я понимаю, но могу я все-таки поинтересоваться, чем обусловлен ваш интерес к Ханне Вебер?
Да, этого вопроса вполне стоило ждать, но я утыкаюсь взглядом в цветные плитки пола, не зная, что же ему ответить.
Скажем так, я просто неравнодушный знакомец, которому небезразлична судьба этой женщины…
Вы были знакомы с ней прежде? — доктор делает особенный акцент на словосочетании «с ней», определенно намекая на нечто неприличное, и я с отчаяньем понимаю, что лицо мое заливает краской стыда… Только не это.
Доктор Хоффманн тактично отводит глаза в сторону, давая мне время прийти в себя.
До вчерашнего утра я никогда не видел Ханны Вебер в глаза, — наконец произношу я, радуясь возможности оправдаться, — и уж тем более никогда не говорил с ней… Как видите, у меня нет никаких скрытых мотивов!
Голубые глаза собеседника просвечивают меня, подобно рентгену, и это определенно не входит в десятку приятнейших переживаний моей жизни.
В таком случае все становится еще более запутанным! — говорит доктор Хоффманн, отступая в сторону и позволяя мне покинуть свой кабинет. — Вы уверены, что хотите быть причастным к этой истории? Не лучше ли позволить Веберам самим делать свой выбор.
По-моему, именно это они сегодня и сделали! — повышаю градус своего голоса. — И разве же я хоть как-то на них давил?
Не реагируйте так воинственно, молодой человек, — примирительно говорит доктор Хоффманн. — Это просто совет друга, не более.
Окидываю нового «друга» совершенно недружелюбным взглядом и, бросив столь же недружелюбное «прощайте» стремительно выхожу за дверь.
Только там я наконец шумно выдыхаю, словно все это время задерживал дыхание, подобно глубоководным ныряльщикам или ловцам жемчуга, о которых я не так давно читал в каком-то научном журнале; в ушах ухает, сердце колотится…
Во что ты вообще ввязался, Марк Штальбергер?
Глава 7.
Я выхожу из клиники и присаживаюсь на скамейку рядом с маленький, иссохшейся старушкой, которая приветливо мне улыбается, сильно напоминая бабушку… Мысль о ней немного успокаивает расшалившиеся нервы, но сердце все равно остервенело клокочет где-то прямо у горла. Безумие!
Запрокидываю голову и обвожу взглядом больничные окна, словно надеясь таким образом увидеть как саму Ханну Вебер, так и ее родных у ее постели… Мне почему-то кажется, что они непременно должны быть там, ведь это вполне естественно, разве нет?
И мне тоже хочется быть там, и о причинах собственного желания не хочу даже допытываться — просто встаю и шагаю назад в клинику.
Дежурная медсестра сообщает мне, что данную пациентку сегодня никто еще не навещал, да и сами посещения ограничены по времени, а потом, естественно, подвергает меня строжайшему допросу, стоит только заикнуться о желании пройти к ней в палату. Называюсь близким другом семьи — и меня наконец допускают к пациентке в палате номер 205.
Женщина на больничной койке кажется маленький и невесомой, словно выходец из другого мира, призрак, на краткий миг видимый нашему взгляду, а потом вновь растворяющийся в воздухе… Незнакомка.
Подхожу и долго всматриваюсь в ее болезненно-бледное лицо, почти не отличимое по цвету от бинтов на ее голове; женщина лежит неподвижно, словно египетская мумия, и только пиканье электрокардиографа хоть как-то оживляет мертвую тишину этого больничного «мавзолея».
