К утру смелости у меня поубавилось. Особенно когда я спустилась к завтраку.
Отец заговорил не сразу. Пока поглощал свою овсянку, просто буравил меня взглядом исподлобья. Вера тоже скорбно молчала. Было очень неуютно, поэтому я, поклевав немного, встала из-за стола.
– Спасибо, что-то нет аппетита, – промямлила я.
– Сядь, – рявкнул он.
Я обречённо опустилась на мягкий стул. Приготовилась слушать очередную порцию нравоучений-оскорблений. То есть наоборот – пропускать мимо ушей.
Отец распекал меня с двойным усердием, но я гипнотизировала серебряную солонку и думала о своём. Подняла на него глаза, когда он прогрохотал:
– Ты вообще понимаешь меня? Или ты всё делаешь мне назло?
Я не знаю, что конкретно он мне выговаривал, но представить не сложно. И, наверное, правильнее было бы смолчать – этим я и так все две недели занималась, почти привыкла. Но он смотрел на меня с такой неприязнью, что я не выдержала.
– Послушай, папа, если ты меня так ненавидишь, то какого чёрта заставляешь жить с собой? Почему не оставить всё, как было? Я бы жила в Геологах и глаза тебе не мозолила…
– То есть ты предлагаешь мне не обращать внимания, как моя дочь скатывается на самое дно?
– Да не на какое дно я не скатываюсь! Встречаться время от времени с друзьями – это нормально! Тем более я взрослый человек...
– Это ты – взрослый человек? – отец прямо взвился, как будто я не просто констатировала очевидное, а выдала нечто из ряда вон. Мне бы остановиться, но я тоже уже завелась.
– Может, ты забыл, но в сентябре мне двадцать два исполнится. И уж извини, но как мне провести субботний вечер, я могу решить сама.
Отец прямо потемнел лицом, отшвырнул ложечку, которой уже десять минут мешал остывший кофе. Раздул ноздри и так крепко стиснул челюсти, что выступили желваки. С минуту он испепелял меня взглядом, потом процедил:
– В таком случае сама решай и на какие шиши ты будешь проводить свои субботние вечера... и всё остальное.
– Что? – мне аж подурнело.
Он не мог говорить это всерьёз!
– Твою карту я немедленно блокирую. Раз ты такая взрослая, то сама изыщешь себе средства к существованию. И в этом доме тебя тоже никто не держит.
– То есть я могу вернуться в Геологи? – без особой радости уточнила я.
– Вернуться в Геологи ты не можешь. Там будут жить родители Веры.
– Родители Веры?! Как так? – задохнулась я. Вера застенчиво потупила взор.
– Вот так. Они уже пожилые, мы решили перевезти их сюда.
– Но почему в Геологи? Это же мой дом!
– Это мой дом, – отчеканил отец. – И кому там жить – решать мне.
Отец поднялся из-за стола, взглянул на меня сверху вниз.
– В чём дело? Ты же у нас взрослый человек, сама сказала. Потому должна понимать, что взрослый человек не только решает, где ему гулять, но и где жить. И как жить, и на что. Так что действуй, решай, строй свою жизнь своими силами.
– То есть ты меня гонишь на улицу с пустыми карманами? Да ты отец года! – голос у меня дрожал, и выглядела я сейчас наверняка очень жалко.
– Никто тебя не гонит. Спонсировать твои развлечения я не обязан. Однако предоставил тебе и крышу над головой, и полноценное питание, – он кивнул на стол, на тарелки с овсянкой, на блюдо с хлебцами, на вазочку с джемом. – У многих взрослых и самостоятельных и такого задела нет. И ничего, как-то живут, устраиваются и даже добиваются успеха.
Этой триумфальной речью он покончил с завтраком. И со мной.
Затем попрощался с Верой, с Воблой, которая тут же возникла на пороге столовой, а до этого, несомненно, подслушивала, сообщил им, когда вернётся и уехал.
15
– Энжи, детка, попробуй, не бойся…
Руслан протянул сигарету с марихуаной, эм… косяк или джоинт – так, кажется, это называется?
– Кайф гарантирую! – он блаженно закатил глаза к потолку.
Я упрямо мотнула головой и поморщилась. Достал!
Нет, правда, у Киселёва просто-таки идея-фикс «накурить» меня. Хотя он называет это по-другому: то расширить границы сознания, то уйти от мерзости бытия. Ну и всё в таком духе.
Обычно с такими предложениями я сразу посылаю Руслана в долгое пешее странствие. Не потому что я такой убеждённый противник подобного релакса – мне вообще глубоко без разницы, кто и как расслабляется. Просто это не моё. И я ему тысячу раз об этом говорила.
Но сегодня я расстроена и подавлена, поэтому на словесные пикировки не способна ни морально, ни физически.
Всё дело в отце. Он превратил мою жизнь, ещё недавно такую насыщенную и интересную, в тоскливое болото. Я как в тюрьме. На цепях он меня, конечно, не держит, но это и необязательно.
Он ведь не соврал – в тот же день заблокировал карту. Теперь я не могу купить себе даже самый дешёвый кофе или взять такси.
Иногда, вот как сегодня, за мной приезжает Киселёв – выводит в свет. Но и в компании наших я всё больше чувствую себя не в своей тарелке. Поэтому на этот раз даже упросила Руслана уехать из клуба пораньше и посидеть-пообщаться где-нибудь вдвоём.
Наши сразу засыпали вопросами: куда? зачем? почему так рано? Пришлось соврать, что от шума разболелась голова, но на самом деле просто надоело притворяться, что у меня всё замечательно, когда хотелось пожаловаться кому-нибудь на тирана-отца, на Воблу, которая, как мне кажется, за мной следит, на несправедливую судьбу.
– Что-то, Энжи, в последнее время ты стала вечно сливаться, – заметила Вика Лапшина.
– Можно подумать, тебе без меня скучно и одиноко, – фыркнула я и тем не менее напряглась.
В нашем кругу бедность – не порок, в нашем кругу бедность – позор. И из всех Лапшина первая перестала бы со мной общаться.
* * *
Мы поехали к Киселёву домой. Жил он в самом центре, на пересечении Ленина и Горького, в сталинской трёшке. И жил один, хотя частенько у него обитал кто-нибудь бездомный. Да я и сама подумывала не перебраться ли к нему. Но вспомнила, какие к нему маргинальные личности порой захаживают и какие бывают у него дикие загулы, сразу отбросила эту мысль.
Хорошо, что в этот раз в квартире Киселёва постояльцев не оказалось, хотя было ощущение, что здесь совсем недавно гулял цыганский табор.
– У меня не прибрано, – оповестил Руслан с виноватой улыбкой, как будто я сама не вижу.
Я махнула рукой – разбросанными вещами меня не напугаешь.
Он врубил какую-то комедию, приволок пива. Я, конечно, цедила эту кислятину, иначе разговор бы не вязался, но всё-таки пиво не мой напиток. Ну, первая бутылка – не мой. А там уже без разницы.
– Всё, Русланчик, это предел. Он лишил меня всего: денег, дома, в котором я выросла. Всего. И унижает меня постоянно. А если споришь – ещё хуже выходит. И родителей этой полудохлой рыбы Веры пустил в мой дом наверняка лишь затем, чтобы мне ещё больше досадить. Я как представлю, что там, где мы жили с мамой, теперь эти… убить всех хочется.
Фильм закончился, а я даже не вникла, о чём он был, увлечённая своими жалобами. Киселёв слушал меня, кивал, понимающе причмокивал, время от времени изрекал что-нибудь глубокомысленное.
Наконец я выговорилась, но лучше почему-то ни черта не стало. Тягостно, безысходно, хоть в голос вой. Я и правда всхлипнула:
– Я так скучаю по своему дому. Я так скучаю по маме. Лучше бы я тогда вместе с ними разбилась…
– У-у-у. Что-то ты, подруга, совсем расклеилась. Говорю тебе – попробуй курни. Сразу же полегчает, это я тебе как доктор говорю. Это же не наркота.
– Угу, все так говорят, а потом в ходячий труп превращаются…
– Не-е-е, Энжи, ты что, я бы всякий хардкор тебе и не стал предлагать. Да я и сам тяжёлое ни разу не пробовал. Спайсы эти всякие, фу. Нафиг надо. А каннабис-то – ерунда, травка, натур продукт. Да не бойся, Энжи, с одного раза не привыкнешь, и даже с тысячи раз. Это просто чтоб попустило немного, словишь лёгкий кайф и всё. А то у тебя разговоры уж совсем за упокой пошли.
