– Не-е. Ты же знаешь, я не курю, не умею курить, вообще никогда не курила.
– А тут ничего премудрого нет.
Киселёв затянулся, медленно выдохнул дым и подал мне самокрутку.
– Просто вот так же втягивай, да и всё.
Ничего у меня не получилось. Я толком даже не втянула, но сразу же закашлялась, аж слёзы выступили. И никакой лёгкости, никакого обещанного кайфа, только мерзкий привкус во рту.
– Ясно, – переждав приступ кашля, хмыкнул Руслан. – Пойдём другим путём.
– Каким ещё путём? – мне хотелось немедленно почистить зубы и прополоскать горло. – Да ну тебя. Ничего не хочу!
Но упорный Киселёв приволок из кухни обычную стеклянную банку. Затем, покопавшись в ящике стола, выудил оттуда обычный альбомный лист, скрутил в трубочку. За дальнейшими его манипуляциями я не следила, пока он меня не окликнул:
– Энжи, ну всё, давай. Тут уж проще некуда.
Он протянул мне банку, на дне которой клубился плотный сизый дым.
– Вот. Это, считай, кальян. Втяни через трубочку дым, как коктейль, задержи ненадолго во рту и выдыхай. Да не бойся. Повторяю тебе, это не наркотик.
Я ещё поупиралась, но Киселёв пристал как клещ со своим самопальным кальяном.
– Давай, один маленький глоток и всё. Вот увидишь – сразу полегчает. А не понравится – больше предлагать не стану, чесслово.
Я взяла трубочку, втянула едкий дым, только вот, выдохнув, больше не смогла вдохнуть. Вообще ничего не могла. Темнота внезапно прихлопнула меня, тело стало чугунным и неподвижным, даже веки отяжелели настолько, что никакими усилиями не получалось их открыть.
Но самое страшное – я задыхалась, как будто органы дыхания сковал паралич. Внутри меня неистово колотилась паника, но сама я лежала бревном, ни пикнуть, ни шевельнуться не могла. И чувствовала с ужасающей ясностью, что умираю. Поначалу сознание ещё работало: я слышала гулкий и далёкий, но всё же узнаваемый голос Киселёва.
Он кричал, звал меня по имени, тряс за плечи и даже, сволочь, бил по щекам. Потом его голос слился с каким-то скрежещущим гудением, темнота стала густой, вязкой, чёрной, и я поняла – всё, это конец.
16
Я не умерла.
Очнулась от того, что меня нещадно трясло и подбрасывало. Было жёстко и очень холодно. Дышать получалось, но с такой болью, будто от носоглотки до самых лёгких всё сожжено кислотой. Голова тоже раскалывалась, словно в неё гвозди заколачивали.
Сразу я не сообразила, где нахожусь. Потом поняла – еду в скорой помощи, причём еду в горизонтальном положении. Рядом сидит медбрат, втыкает в телефон и дела ему нет до меня и до того, что мой несчастный организм внутри по ощущениям одна сплошная язва.
– Очухалась? – спросил он, наконец оторвав глаза от телефона.
Я даже отвечать не стала. Думать хоть о чём-либо было совершенно невмоготу, любое умственное усилие обостряло головную боль в разы. Однако тут и без усилий напрашивался вывод: Киселёв вызвал скорую и меня откачали. И, видимо, везут в больницу.
– Встать-то можешь? – спросил медбрат, когда эта колымага наконец остановилась у дверей, над которыми висела табличка "Приёмное отделение".
Встать я смогла, правда с трудом. И шла с поддержкой, потому что под ногами всё плыло и качалось, как будто иду по корабельной палубе.
Ночь я пролежала под капельницей, а утром за мной явился отец…
* * *
Домой мы ехали в полнейшем молчании. От напряжения воздух в салоне машины аж потрескивал. За всю дорогу только раз, когда мы только отъезжали с больничной парковки, Виктор спросил отца: «Домой?». Тот кивнул.
На меня отец не смотрел, однако его явно выбило из колеи моё… приключение. И надеждами я себя не тешила – это он пока молчит. Всё ещё впереди. И если уж за побег с его дурацкого корпоратива он так клокотал, то тут… мне даже представить трудно, какой апокалипсис меня ждёт.
Дома я поднялась к себе, но перед дверью комнаты замерла и прислушалась. Отец говорил не то с Верой, не то с Воблой, не то с обеими. Сказал:
– У меня важная встреча через два часа, никак не перенести. Так что придётся ехать, буду вечером. А эту из дома не выпускать. Я охранникам сказал, но и вы имейте в виду.
Я аж охнула от возмущения.
– Хорошо, – отрапортовала Вобла.
– Серёжа, а ты не перегибаешь палку? – промямлила Вера. – Дом не должен быть тюрьмой.
Я Веру не люблю, но тут она права. Но отец каков! Чёртов сатрап! И Вобла туда же!
– А что ты прикажешь сделать – упечь её в наркодиспансер, где с такими обращаются, как со швалью? – повысил голос отец. – Или закрыть глаза на то, как она себя губит? Какая бы она ни была, но это моя единственная дочь. И потом, ты хочешь, чтобы все обсуждали, что у Рязанова дочь – наркоманка? Да я как людям в глаза смотреть буду?
– Но ты не сможешь её вечно держать тут взаперти…
– Понадобится – буду.
– Но это как-то слишком…
– Слишком – это когда мне сегодня ночью позвонили и сообщили, что моя дочь чуть не умерла от передоза, – заорал отец.
– Серёжа, тихо-тихо, – сразу залепетала Вера. – Тебе нельзя так нервничать. У тебя же язва. Я всё поняла. Ты прав.
– Вера…
– Серёжа…
– Ну, в общем, я ещё не решил, как тут лучше поступить. Что-нибудь придумаем.
Очень хотелось спуститься к ним, вмешаться, объяснить, что это бред, что никакая я не наркоманка. Я даже и спустилась до середины лестницы, так меня распирало. Но потом вернулась. Струсила. Умом-то я понимала – сейчас он мне ни за что не поверит, даже слушать не станет. Его вообще сложно в чём-то переубедить, а тут такое...
Спасибо Киселёву. Хотя он же руки мне не выкручивал, сама виновата. Ну ничего, решила я, отец успокоится, и я с ним поговорю.
* * *
Три дня я просидела затворницей. Слушать меня отец не желал ни в какую, хотя я пыталась объяснить ему, что это была просто случайность, первый раз и последний. Да, это дурость несусветная, я же понимаю. Я сама тысячу раз пожалела и ругаю себя за эту глупость. И уж точно никогда ничего подобного больше не повторится.
Причём я не лгала ни капли и даже не преувеличивала. Но отец не верил и ждал, как я поняла из подслушанного разговора, когда у меня начнётся ломка. Они все ждали. Наблюдали за мной украдкой и он, и Вера, и Вобла, без дела постоянно совались в мою комнату, спрашивали, как я себя чувствую.
На четвёртый день, так и не дождавшись, сразу после завтрака отец неожиданно позвал меня с собой. Точнее, не позвал, а просто поставил перед фактом: съездим в одно место.
– Куда? – насторожилась я.
– Узнаешь.
В общем-то, мне было всё равно, даже, может, и хорошо – хоть какое-то разнообразие.
Виктор вёз нас в сторону аэропорта, потом свернул к Дзержинску, который мы благополучно проехали мимо, а затем и ещё какую-то деревню.
Теперь я снова забеспокоилась – куда мы всё-таки мчимся? Кругом луга, деревья, какие тут могут быть у отца дела?
В конце концов мы въехали на территорию какого-то… ну, наверное, пансионата для бедных или лагеря, огороженного забором.
– Мы здесь зачем? – спросила я. И в ответ опять услышала: узнаешь.
Виктор остался в машине, а мы с отцом направились к ближайшему зданию – одноэтажному деревянному корпусу. За ним располагались ещё несколько подобных строений.
Внутри оказалось ещё более убого, чем снаружи. На улице хоть зелень радовала глаз. А тут всё было каким-то допотопным: вытертый до дыр линолеум на полу, стены, выкрашенные жёлтой краской, старая мебель. Ну, хотя бы чисто.
Отец велел подождать, а сам зашёл в кабинет с табличкой «Директор». Я же от скуки стала разглядывать стенды, увешенные коллективными фотографиями.
Наконец появился отец и вместе с ним – незнакомый лысый мужчина в светлых брюках и рубашке с коротким рукавом. Лысый посмотрел на меня с явным любопытством. Значит, они говорили обо мне.
– Как самочувствие? – вдруг спросил.
