с ней справиться.
— Нет, — ей зубы скрипят, затем издает еще одно тревожное: — Нет…
— Отпусти это, Гвинет, — я стараюсь смягчить свой тон, насколько могу, но он все равно остается твердым. Как всегда.
Она снова качает головой, такая кроткая, слабая, будто не может выдержать моих прикосновений. До сих пор я никогда не замечал, какая она маленькая по сравнению со мной.
Какая хрупкая.
Собственно, однажды я сделал это. Когда она прижалась ко мне, оставив поцелуй на моих губах.
Но я не должен об этом думать. Я не должен думать о том, какая дочь моего лучшего друга маленькая или как она себя чувствует в моих объятьях, особенно когда мы стоим перед его больничной палатой.
На моей челюсти сжимается мускул, и я ослабляю хватку на ее плечах, начиная отходить от нее.
Однако я не готов к тому, что она делает.
Полностью застав врасплох.
Прямо как два года назад.
Гвинет бросается на меня и обнимает обеими руками за талию. И, будто этого недостаточно, утыкается своим влажным лицом мне в грудь.
Я чувствую, как влага прилипает к моей рубашке и просачивается на кожу. Но это еще не все, нет. Это похоже на кислоту, растапливающую плоть и кости, и тянущуюся к органу, который, как мне казалось, функционировал только для перекачивания крови.
Если раньше моя челюсть сжималась, теперь я чувствую, что она сломается из-за того, как сильно я стискиваю зубы.
— Гвинет, отпусти меня.
Она вонзает ногти в ткань моей куртки, задевая мою спину, и качает головой.
Она похожа на лист, который вот-вот разнесет ветром и порвется на куски.
— Одну минуту… — шепчет она мне в грудь.
— Гвинет, — предупреждаю я гортанным и сильным голосом, и могу сказать, что она чувствует, что это исходит оттуда, куда уткнулось ее лицо.
— Пожалуйста… у меня нет никого, кроме тебя.
Ее заявление заставляет меня задуматься. Правда, скрывающаяся за ее словами, глубоко поражает меня в том укромном уголке, который она выкапывала для себя с восемнадцати лет.
Блядь. Это так.
После ухода Кингсли у нее нет никого, кроме меня.
Я позволил этой информации проникнуть в суть, вспоминая его последние слова мне по телефону. Тот факт, что я должен заботиться о ней.
Позаботиться о его долбаной дочери.
Я забываю, что должен отталкивать ее, сбрасывать с себя. Поэтому Гвинет интерпретирует мое молчание как одобрение и делает то, что у неё получается лучше всего.
Допускает вольности.
Она прижимается своим телом к моему, дыша прямо в грудь. И запах ванили пронизывает меня до костей. Звук ее плача тихий, тревожный, и я знаю, что не каждый день она показывает эту свою сторону кому-либо. Особенно мне.
Я позволил ей горевать, позволил сбросить лишнюю энергию с ее груди, потому что, если она этого не сделает, то взорвется.
Но я не дотрагиваюсь до неё, не обнимаю в ответ и уж точно не утешаю. Я держу руки по обе стороны от себя, и мое тело окоченело, источая неприятные флюиды.
Либо она не замечает их, либо ей плевать, потому что она обнимает меня ещё крепче. Эта девушка не видит границ.
Я смотрю поверх ее головы, через окно, на неподвижное тело Кингсли и глубоко вздыхаю, но даже это смешивается с ее тихим сопением.
Все запутано ее болезненным голосом, мягким телом и запахом долбанной ванили. Но мое внимание остается на мужчине, лежащем на чем-то вроде смертного одра.
Для такого умного человека ты сделал такую чертову глупость, Кинг. Тебе никогда не следовало доверять ее мне.
Натаниэль
Гвинет засыпает.
После такой долгой борьбы и простоя часами перед комнатой Кингсли она проиграла физическую битву и упала на один из стульев в зоне ожидания.
Я сказал ей, что она может пойти домой, но она яростно покачала головой, прижала колени к груди и закрыла глаза.
Вот почему ещё чуть-чуть и её теле упадет вперед.
Я кладу палец ей на лоб и отталкиваю, чтобы она не упала на землю. Этот легкий контакт, всего лишь проклятый палец, и все же мне кажется, что моя кожа загорелась, и теперь пламя распространяется по всему моему телу.
Оглядываясь назад, я не должен был позволять ей обнять меня. Или мне следовало оттолкнуть ее раньше. Потому что теперь даже простое прикосновение вызывает воспоминания о ее теле, прижатом к моей груди.
Оно у неё стройное, и я не могу перестать думать о том, какая она маленькая по сравнению со мной.
Я сжимаю кулак и закрываю глаза, чтобы прогнать мыли. Не работает. Потому что, несмотря на то, что она вне поля зрения, ее аромат цепляется за меня так же упорно, как и его хозяйка.
Ваниль мне никогда не нравилась — ни в чем. И все же это единственное, что я чувствую.
Убедившись, что она не упадет, я отпускаю ее. Она падает боком на стул, все еще прижимая колени к груди в некотором самоуспокоении.
— Папа… — бормочет она во сне, по ее щеке катится слеза.
После того, как она плакала ранее, можно было подумать, что у нее не осталось слез, но горе действует загадочным образом. Может, она никогда не перестанет плакать. Возможно, это событие изменит ту жизнь, которую она знала до этого момента.
А я чертовски уверен, что это оставит вмятины на моей собственной жизни.
Я снимаю куртку и накидываю на нее. Предполагалось, что это будет единичное движение, но меня застали врасплох. Снова.
Ее рука тянется к моей, и она хватает ее стальным захватом, хотя ее глаза остаются закрытыми.
— Не уходи…
Преследуемый ропот наполнен такой болью и горем. Может, это мольба, а может, это ее просьба, как раньше.
Вот почему мне не нравится видится с Гвинет, и я сделал все, что в моих силах, чтобы как можно больше не пересекаться с ней в течение последних двух лет.
Она больше не тот невинный маленький ребенок, которого я знал всю ее жизнь, хотя невинность все еще сохраняется. Она не тот ребенок, который просил меня скрывать вещи от ее отца, потому что не хотела причинить ему боль.
Все это прекратилось, когда она перестала вести себя как ребенок — по крайней мере, по отношению ко мне.
У нее есть способ втиснуться в любую броню, какой бы прочной и непробиваемой она ни казалась. Она даже не использует грубую силу. Ее методы мягкие, невинные, даже нескоординированные.
Я бы хотел, чтобы это была тактика
