Ознакомительная версия.
Она и предположить не могла, как это трудно на самом деле – когда и ребенок маленький, и работа! Лишнего часа не поспишь, носишься по одному кругу, как заведенная! Дом, ясли, сельский прием! Сельский прием, ясли, дом! А бумаг сколько написать надо, а отчетов! И нигде во всю силу не выложишься, и не успеешь ничего толком… Наверное, потому и пациента того проворонила. От усталости. По невнимательности. Вернее, не проворонила, а в помощи отказала. Пресловутую клятву Гиппократа нарушила, стало быть. Чтоб ей пусто было, клятве этой.
Его жена из Волчихино привезла, мужичка этого. Аккурат без пяти минут шесть в кабинет заглянула, когда она уже на выходе была, почти у двери.
– Можно, Екатерина Львовна? Я мужа привезла, весь день болью в животе мается…
– Нет, нельзя. У меня прием закончился. Я до шести сегодня принимаю.
– Так еще без пяти минут!
– Нет. Уже ровно шесть. Слышите, радио пикает?
– Екатерина Львовна…
– Нет, нет. Извините, но мне за ребенком. Я и без того опаздываю. Дайте пройти, мне двери кабинета закрыть надо.
– Но хоть гляньте, помрет же мужик…
«Мужик» и впрямь сидел на кушетке около двери весь бледно-зеленый. Но кто его знает, от чего он бледно-зеленый? Может, с перепою? Тем более, помнила она эту пациентку… И синяки на ее теле видела. Сама жаловалась, что муж часто руки распускает, когда выпьет…
– Дайте ему анальгин. И приходите завтра с утра. Я вас завтра без очереди приму.
– Так нам же из Волчихино ехать! Тридцать верст!
– Извините, но я опаздываю… – бросила уже на ходу. – Завтра с утра без очереди…
В ясли она бегом летела. Никитка уже последний остался, остальных всех разобрали. Стоял в кроватке, подхныкивал жалобно. Схватила его на руки… Какие тут мужички с болями в животе? Обойдутся!
А ночью того мужичка на «Скорой» привезли. С гнойным перитонитом. Паша аккурат дежурил, всю ночь над операционным столом простоял. Говорит, с того света вытащил… Потом домой пришел и все утро, пока она на работу собиралась, клеймил ее праведным гневом:
– Как? Как ты могла, Кать? Он же к тебе на прием приехал, с острой болью…
– Ага, давай, стыди меня, как же! Где ты вчера вечером был? В отделении пропадал? И не в свое дежурство? Я тебе звонила, чтоб ты Никитку забрал? Что ты мне ответил?
– У меня там послеоперационный больной в реанимации…
– И что? Тебе надо было его за руку подержать и посюсюкать? Он для тебя важнее твоего сына? Все же на мне, Паша, ты же давно от семьи самоустранился! Я жена, я мать, на мне дом и ребенок! Мне в ясли надо было за Никиткой бежать! И работа еще!
– Так не работай… Зачем тогда работать? Сиди дома с ребенком.
– О, как хорошо сказал!.. Не работай. А жить на что?
– Нам не на что жить? Мы голодаем? Чего нам не хватает, Кать?
– Нет, я не понимаю тебя, Паш… Иногда совсем не понимаю. Ты и впрямь какой-то блаженный. Люди, вон, к хорошей жизни как-то стремятся, машины покупают, в дом чего-то… А ты чего в дом принес? Как ты постарался семью обеспечить? Ведь у тебя семья, Паш! Жена, ребенок!
– Я всю зарплату тебе отдаю, ты же знаешь. А мзды я не беру. Это ты тоже знаешь.
– Ой, а чего не берешь-то? Все берут, а ты не берешь! За державу обидно, да?
– Ну, если хочешь, да, обидно.
– Да на кой ты сдался державе, хирург из тьмутаракани Павел Романов? Где держава, и где ты? А семья вот она, рядом…
– Значит, ты даже вины своей не чувствуешь, Кать?
– Почему же, чувствую. Но, надеюсь, рапорт о моей преступной халатности Маркелову не настрочишь? По блату? Я ж твоя жена все-таки… Кстати, не забудь за картошкой в магазин сходить. Прямо сейчас, а то потом точно забудешь. Иди, иди…
Паша ушел, хлопнув дверью. Она перевела дух, стоя перед зеркалом. И впрямь, ужасно получилось с этим мужичком. Хоть и бравировала сейчас напропалую, но вину свою вполне себе осознавала. Хотя кто его знает, чего в этом осознании больше присутствовало, вины или сермяжного страха. А если бы Паша этого мужичка с того света не вытащил?
И вздрогнула от стука в дверь. О, господи, Надя… Напугала.
– Доброе утро, Катюш… А я слышу, вы опять с Пашей с утра на повышенных тонах разговариваете. Чего вас мир не берет? Или случилось что?
– Нет, Надь, ничего не случилось. А…Что это с тобой? Что с руками?
Надя подняла к глазам ладони, осмотрела их равнодушно. И так же равнодушно произнесла:
– Экзема… Вчера целый день стирала. Порошок плохой, наверное.
– Надь! Ты скоро с ума сойдешь на этой стирке и уборке! У тебя уже мания чистоты развилась! Уже психиатрией попахивает, Наденька, дорогая!
– Так грязно же… Кругом одна грязь. Вон, и у тебя в доме грязно…
– У меня?! Грязно?
Катя, почитающая себя ужасно чистоплотной, задохнулась от обиды. Но Надя ее обиды, похоже, и не заметила. И бровью не повела.
– Да, Кать. Ужасно грязно. Хочешь, я у тебя полы помою? Давай, а?
– Надь… Ты что? Где ты грязь видишь? С ума сошла, Надь?
Спросила тихо, и вдруг пробежал внутри морозный холодок, добрался до горла, уколол спазмом. Глянула Наде в глаза… О господи. А вдруг она недалека от истины? Вдруг с Надей в этом смысле и впрямь беда? Хотя – какое ей дело… У Нади муж есть, пусть он беспокоится. А ей бы со своими психозами разобраться, и с мужем тоже…
В тот день Паша пришел домой поздно вечером. Пьяный. И без картошки. Сел за стол, сложил руки ковшиком, дыхнул спиртовым перегаром.
– Значит, так, Катя… Больше мы не ругаемся. Вернее, я с тобой не ругаюсь. Делай что хочешь. Можешь говорить мне все, что хочешь. Я буду молчать. Поняла? И в дела мои не лезь! Я болею потом, когда ты… Лезешь! Отныне у тебя свое, у меня свое. А зарплату, как прежде, обязуюсь отдавать всю до копейки… Поняла?
Она тихо стояла, закутавшись в платок, слушала его с испугом. Каждое слово било словно молотком по голове. Никогда его пьяным не видела… И таким злым – никогда…
* * *
Паша сдержал «пьяное» слово. Нет, не то чтобы перестал ее замечать, но будто стеклянной стеной отгородился. В поле зрения присутствовал, но в «самого себя» дверцу захлопнул. Хотя – какая там дверца? Он и раньше не особо ее распахивал.
Как ни странно, но ей стало легче. Раздражение ушло. Наверное, потому, что захлопнутая дверца ни к чему не обязывает. Ни к пониманию, ни к сочувствию, ни к душевному родству. Да, так лучше. Обид меньше. И претензий друг к другу меньше. Все выравнивается в плоскость бытовой семейной жизни. Такой, какая у всех происходит за глухими портьерами, задернутыми с наступлением темноты, – кухня, ужин, телевизор, постель…
В постели Паша тоже стал другим. Казалось, будто исполнял супружеский долг с ноткой безысходности. Мол, что с природой поделаешь? Ее ж не отменишь, когда рядом женщина. И женщину полагается целовать и обнимать, чтобы получить доступ к плоти, чтобы утолить собственную глупую плоть. Потому что от собственной глупой плоти стеклянной стеной не отгородишься.
Ознакомительная версия.
