Вейн мрачно кивнул.
– Я все понимаю. Спасибо, что сделали это столь тактично.
Тарпон направился к двери.
– Между прочим, – шепнул он, открывая дверь, – сегодня в зале будут члены королевской семьи. – Он подмигнул. – Кто предостережен, тот вооружен, не так ли?
Вейн кивнул, будто его это не волновало, но как только дверь за Тарпоном закрылась, открыл ящик своего стола. Он никогда не пил перед спектаклем, но при таких обстоятельствах, решил он, выпить было просто необходимо. Он налил приличную порцию виски себе в чай и залпом проглотил, надеясь, что это его успокоит.
Но это не помогло.
– Она здесь?
Вейн стоял на лестнице, вытянув руки, чтобы не испачкать гримом свой бархатный костюм. Он потратил месяцы на то, чтобы превратиться в чернокожего человека поразительной силы и достоинства, а сейчас в день премьеры у дверей своей собственной гримерной кричал как истеричная торговка рыбой. Внизу появился Тоби Иден в парике злодея Яго и, приложив палец к губам, стал нехотя подниматься к нему.
– Тише, старина, – прошептал он. – Эта чертова публика услышит.
– Мне наплевать. Фелисия здесь?
– Конечно. Она приехала поздно, запыхавшаяся, но сияющая, как всегда.
– Я спрашивал о ней больше часа назад.
– Она предупредила, чтобы ее не беспокоили. Мой дорогой Робби, успокойся. Фелисии не впервой играть трудные роли. – Он придвинулся ближе, и на его лице появилось озадаченное выражение. – Уж не виски ли я чувствую? – спросил он.
– Я добавил немного в чай.
– Ты? Я никогда не замечал, чтобы ты принимал хоть каплю перед спектаклем.
– Но тебе же это идет на пользу.
– Ну да, но если у тебя нет привычки… – Тоби закатил глаза. – Берегись, – предупредил он.
– Чего?
– По-первых, ступеней. Потом себя. Как ты себя чувствуешь?
– Великолепно.
– О Боже! – Тоби закрыл глаза, предчувствуя, что надвигается нечто ужасное.
Вейн слышал гул зрительного зала, где публика занимала свои места. Он оставался совершенно безучастным – он не чувствовал страха, но почему-то не мог вспомнить того Отелло, которого он столько времени репетировал. Ему непременно надо было поговорить с Фелисией, но она заперлась у себя в гримерной. Вейн цеплялся за поручни лестницы, как капитан, готовый пойти на дно вместе со своим кораблем, а Тоби, положив руку ему на плечо, пристально глядел на него.
– У тебя походка короля Лира, – с беспокойством прошептал он. – Ты шаркаешь ногами как старик. Возьми себя в руки, старина. Отелло же крепкий парень, вспомни?
– Все будет в порядке.
– Надеюсь. – Иден придвинулся ближе. – Послушай моего совета. Перестань переживать из-за Лисии. Подумай о себе. А то придется вызывать твоего дублера, а не ее.
Вейн отмахнулся от него и на минуту прислонился к старинной каменной стене, закрыв глаза, стараясь забыть о Фелисии и сосредоточиться на пьесе. Но он не имел ни малейшего представления, как он будет играть с ней в течение двух часов.
– «Опутанный красоткой. Бабий хвост…», – вспомнил он слова Яго и почти рассмеялся, настолько точно они характеризовали его самого.
Бессмысленно ждать, пока она спустится, понял он. Она останется у себя в гримерной до последнего момента, а его выход раньше, чем у нее.
Они встретятся только на сцене.
Я не могу встретиться с ним, твердила себе Фелисия за закрытой дверью своей гримерной.
Но ей придется это сделать и скоро, несмотря на стыд, чувство вины и страха, терзавшие ее.
У нее ужасно болела голова. В этот день она отчаянно пыталась разыскать Марти Куика, но все напрасно. Он только формально был приквартирован к главному штабу, поэтому у него не было ни своего кабинета, где она могла бы найти его, ни секретаря, который знал бы о его местонахождении. На ее звонок в американское посольство на Гросвенор-сквер ответил мужчина с каким-то странным акцентом и наотрез отказался признать, что когда-либо слышал о полковнике Куике. Она должна была увидеть Куика, но он растворился в военной машине, наверняка намеренно. Он прячется от нее? Очень возможно, но она все равно как-то должна помешать ему шантажировать Робби. Она не могла допустить, чтобы он разрушил карьеру Вейна.
Фелисия упорно игнорировала настойчивый стук в дверь, пока гримировалась и одевалась – она не могла встретиться с Робби, – но потом поняла, что стук был другой, сдержанный, но решительный, сигнал, а не отчаянный призыв.
– Пять минут, – раздался чей-то голос. Она ответила: «Спасибо» и повернулась к зеркалу. Она отпустила свою костюмершу – ей хотелось остаться одной. Фелисия посмотрела на свое отражение. Для роли Дездемоны она распустила волосы по плечам, использовала простой грим и надела бархатное платье с глубоким вырезом и тугим корсажем, чтобы подчеркнуть свою тонкую талию и выглядеть моложе. В конце концов Дездемона была не намного старше Джульетты.
Немногие тридцатипятилетние женщины могли бы сойти за семнадцатилетних даже на сцене, сказала она себе. Конечно, стоило приглядеться к лицу, как глаза выдали бы ее возраст. Можно было сохранить хорошую фигуру, поднять грудь, загримировать шею, но эти глаза видели в жизни гораздо больше, чем глаза молодой женщины, и там, где должна была быть надежда и радость, был только страх.
Ну, слава Богу, в театре не было такой вещи, как крупный план. Она встала и пошла к двери. Ее костюмерша, которая ждала в коридоре, начала хлопотать вокруг нее, поправлять складки костюма, стряхивать лишнюю пудру, настойчиво советовать ей расслабиться.
– Мистер Роберт уже на сцене, – сказала она Фелисии. – В хорошем голосе, насколько я могу слышать. У него такая удачная первая сцена.
– В каком он настроении?
– Ну, кажется, он немного расстроен, бедняга. Не похож на себя. Все время спрашивал о вас, дорогая. Я даже не решилась сообщить ему известие.
– Какое известие?
– О Боже, я не уверена, что мне следует и вам говорить об этом. Это о его друге, понимаете… и вашем тоже. Об американском комике Рэнди Бруксе.
– Ну, говори, в чем дело?
– Он погиб, душечка моя. Сбит в бомбардировщике над Германией вчера. Какая жалость, верно? Посылать талантливого молодого человека на смерть, когда мир полон людей, о которых никто не стал бы жалеть.
Усилием воли заставляя себя не думать о смерти Рэнди, Фелисия стояла за сценой, прислушиваясь к прекрасному голосу, не заглушаемому даже декорациями, который был такой важной частью ее счастья…
«…Я ей своим бесстрашьем полюбился,
Она же мне – сочувствием своим».
Последовала такая долгая пауза, на которую решился бы не всякий актер. У нее по спине побежали мурашки, хотя она слышала эту сцену десятки раз; его голос заполнял собой театр – от кулис до самых дальних рядов балкона – такой мощный в этот момент, что публика не просто замолчала, а даже перестала, казалось, дышать… «…так… – еще одна пауза, теперь короче, готовящая зрителей к следующей величественной фразе… – колдовал я…» У нее так учащенно билось сердце, что ей казалось, оно могло в любой момент остановиться. Появился Тоби; пот струился по его пухлому лицу, на котором было удовлетворенное выражение актера, знающего, что он полностью выложился в своей сцене.
