— Как что? — спросил он; голос его прозвучал резко и обидчиво.
— Что ты злишься? — удивленно спросила она. — Я смотрела вперед, в…
— Ты думаешь, что можешь заставлять ждать месяцами, а потом щелкнуть пальцами? Я что, дрессированная собачка?
— Ох, Эдди, — вздохнула Маккензи. — Бэби, ну ты же выше этого, правда? Ну не демонстрируй мне эту мужскую гордость, хорошо? Ведь я носила траур по умершему мужу, а не заигрывала с другими мужчинами. Ради Бога, у меня есть только ты!
— Ладно, я знаю. Предполагается, что я подскочу от радости, но моя гордость уязвлена. Я охотно помогу тебе преодолеть печаль. Я бы хотел быть с тобой, чтобы…
— Ты и был!
— На другом конце телефонного провода!
— Не только! Я знала, что ты переживаешь за меня, и это помогло мне пройти сквозь все. О дорогой, не заставляй меня просить тебя. Просто приходи к семи — поговорим здесь.
Маккензи повесила трубку раньше, чем он мог бы сказать «нет». Господи, все мужчины чокнутые, подумала она.
В пять часов пополудни Маккензи приняла продолжительную пенистую ванну. Она вылила в воду полфлакона «Шанели», готовясь к встрече с Эдди. Растеревшись досуха толстым, мягким полотенцем, она капнула на тело еще немного духов. Неужели это возможно, размышляла она. Неужели можно и в самом деле обладать всем? Неожиданно она почувствовала себя такой счастливой, что даже испугалась. Она постаралась перестать перечислять все это хорошее — ее сын, ее карьера, ее фирма, а сегодня вечером и ее любовник. Но ведь никто не обладает всем, разве не так?
Когда Эд, после того как снизу сообщили о его приходе, негромко постучал во входную дверь, Маккензи погасила свет и поставила пластинку на проигрыватель. Она представляла, как они кинутся в объятия друг друга, но когда отворила дверь, воцарилось какое-то странное, смущенное молчание. На Маккензи было длинное черное платье, на Эде — безукоризненный костюм с галстуком. Однако непослушные волосы свободно падали на глаза, он казался выше, крупнее, только голубые глаза блестели так же ярко, как всегда. Он взял ее за руку и посмотрел на нее очень серьезно.
Маккензи не хотелось говорить. Она заранее зажгла дюжину свечей, которые мерцали в большой гостиной, когда они прошли к кушетке возле окна, где на хромированном столике их уже ждали две бутылки шампанского в ведерке со льдом.
Она подвела его к окнам, и они глянули на улицу. Стоя перед ним, Маккензи сама положила его руки себе на плечи и прислонилась к нему спиной. Он стоял сзади и словно излучал энергию — Господи, это было само электричество! Стоял последний день августа, и Манхэттен словно мерцал в жарком мареве, но мягкое мурлыканье кондиционера отделяло их от наружного шума и влажности. Сзади на своей шее она чувствовала его теплое дыхание.
Со стоном, потому что терпеть дольше было выше ее сил, Маккензи повернулась и прижала его к себе. И так они стояли, не шевелясь, долгое время, только прижимаясь друг к другу. Она упивалась его теплым, чистым ароматом, соединившим запах одеколона, который она помнила, запах его волос, его дыхание. Он медленно наклонился и прижался губами к ее губам, потом его язык раздвинул ее губы, и они поцеловались взасос, так сильно, как только можно было поцеловаться, и застонали глухо от наслаждения — это были неожиданные, непроизвольные звуки, которые могут исходить только от любовников, только от тех двоих, чьи тела настроены на одну общую ноту.
Его рука скользнула в ее широкий рукав, и это прикосновение изумило ее. Очень ласково и нежно он дотрагивался до самых неожиданных мест — под мышкой, в ложбинке на спине, на шее сзади, где начинались волосы. То были легкие прикосновения, словно он заново знакомился с ней, но и желал пробудить ее тело, и оно все более и более явственно само прижималось к его руке. Потом его рука добралась до ее грудей, он ласково водил пальцами вокруг сосков, заставляя их подняться и отвердеть, так, чтобы можно было их сминать и покусывать!
И Маккензи застонала, ослабла в его руках.
— Я хочу, чтобы это длилось всегда! — прошептала она.
Она почувствовала, как его сильные бедра напряглись под дорогим полотном брюк, потом просунула руку между его ног, чтобы ощутить, насколько сильно он желает ее. Другой рукой она расстегнула его рубашку, чтобы дотронуться до груди Эда. Маккензи чувствовала его готовность. Член Эда был уже твердым, как камень. Он охнул, когда она быстро расстегнула молнию на его брюках и охватила рукой член, получая удовольствие от ощущения этой твердой плоти в своей ладони. Она сжимала его и глядела сверху на розовую головку, двигая ладонью вверх и вниз. Он тоже ввел в нее два пальца и нежно массировал там внутри. От этого интенсивного удовольствия она непроизвольно зажмурилась. Он опустил верх ее платья, освободил грудь и стал сосать ее.
— Подожди! — Маккензи отпрянула назад. — Подожди, Эдди, — прошептала она, — давай сегодня ночью воплотим в явь наши фантазии. Давай сделаем друг с другом все, о чем мы когда-либо мечтали! Меня никогда всю не облизывал мужчина. И я сама никогда не делала этого ни с кем! Я хочу сегодня ночью сделать это с тобой!..
Он хрипло простонал ей в ухо:
— Все, что ты сделаешь со мной, я сделаю с тобой!
Она заставила себя оторваться от него и привела в порядок платье. Потом подкатила столик с шампанским, взбила несколько подушек на софе и подтолкнула его, чтобы он сел.
— О бэби, — сказала Маккензи, — я так хочу, чтобы ты обнимал меня и любил всю ночь…
Он откупорил шампанское, и они смотрели друг на друга с любовью и нескрываемым вожделением. Маккензи с жадностью выпила целый бокал, провозгласив перед этим: «За нас!». Эд глядел на нее с очень серьезным выражением лица, почти гипнотизируя, и она нашла его невыносимо сексуальным. Потом она заново наполнила бокалы.
Он позволил ей раздеть себя. Его тело было таким же крепким, загорелым и покрытым волосами, каким она его запомнила в тот полдень в офисе Эда. Он раздел ее, и она задрожала, когда он стал изучать ее тело. Она еще носила отметины после рождения Джордана и стала старше, но когда Эд начал покрывать ее частыми поцелуями, она расслабилась в чудесном осознании, что волшебство и магнетизм по-прежнему сохранились между ними.
Маккензи склонилась над ним, ее язык находил самые чувствительные места на его теле. В нем не было ничего, что могло бы отвратить ее. Она знала его вкус, его запах, ощущение от прикосновения к нему. Его язык был так же занят, как и ее. Он лизал ее плечи, шею, подбородок, проникал в уши. А она водила языком по его спине, рукам, бедрам. Прикосновение к его нежному паху вызвало в ней такое острое удовольствие, что она едва не кончила. Его тело вызывало в ней почти первобытное чувство. Когда, наконец, она накрыла ртом член, теребя языком его гордую твердость, он раздвинул ей ноги и погрузил между них свое лицо. Маккензи почувствовала, как его язык проник внутрь нее, а нос прижался к клитору, и ей захотелось кричать от этого ощущения. Все расплавляющая нервная дрожь охватила ее, заставила тело выгнуться дугой, все откровеннее предлагая себя ему. Потом она ощутила, что слишком отделилась от него, и сменила позу, чтобы вновь вернуться в его объятия и прижаться губами к его рту.
