Он вошел и, не успела я опомниться, поцеловал меня в обнаженное плечо. Потом снял свое элегантное серое шерстяное пальто.
— С него капает, — объяснил он. — Если вы еще не заметили, дражайшая Тиция, на улице бушует апрель. Ливень, град, снег… — Он окинул взглядом мою фигуру. — Не удивлюсь, если… если сегодня будет буря…
Он стоял передо мной, высоченный блондин, истинный парижанин в безупречном сером костюме с жилеткой и торчащим из кармана голубым уголком платочка, а я чувствовала себя жалкой кухаркой. Охотнее всего я забилась бы в какую-нибудь щель.
Это не ускользнуло от Фаусто.
— Пожалуйста, оставайтесь, как есть, — быстро проговорил он, — не надо театра, мадемуазель. Не надо пытаться преподнести себя. Я люблю женщин в естественном, натуральном виде!
Натура натурой, но я отнюдь не собиралась провести весь вечер с кухонным полотенцем на груди. Я извинилась и пошла переодеться. Платье уже лежало на моей кровати: голубое, переливающееся, до пола. Затканное серебряными звездочками. Индийское платье с широкими рукавами и малюсенькими серебряными колокольчиками на вырезе и подоле.
Я любила это платье. Фаусто оно тоже понравилось!
— Какая прелесть — то, что вы там надели, — оценил он и изучил меня с головы до ног долгим внимательным взглядом. — Если не ошибаюсь, мадемуазель, ткань довольно тонкая. Почти прозрачная, а? Признайтесь, Тиция! Ведь вы передумали и соблазняете меня?
— Не бойтесь, — бросила я и поспешила на кухню. Он догнал меня, поймал мою руку и поцеловал.
— Жаль, — сказал он с улыбкой, — я бы не возражал. Скажите, я могу оглядеться в вашем царстве?
Квартира была прибрана, и мне нечего было бояться. Тем более она удалась мне на славу! Во всех комнатах я покрыла полы светлым паласом, а сверху положила красивые старинные ковры ручной работы.
Мебели у меня было немного, но то, что я имела, было исключительно благородно. Красивые предметы, собранные мной по аукционным и антикварным лавкам, а между ними я тактично разместила зеркала и лампы, чтобы все казалось крупнее, приветливее и светлее. На стенах картины моего отца. Две обнаженные натуры и один натюрморт, большой, сочный, яркий. А спальня… Ну, спальня — это особый разговор.
— О-ля-ля! — услышала я голос Фаусто. Ага! Он ее нашел. — Что это? Любовное гнездышко? Тиция! Идите скорей сюда! Просветите меня!
Дело в том, что у меня была кровать с балдахином еще до того, как они вошли в большую моду в Париже. Куполообразная крыша с витыми резными колоннами из темного дерева. И все в комнате гармонировало: обивка кровати, покрывало, занавески, обои. Все было из лучшего мебельного ситца с набитым вручную рисунком из зеленых листьев, цветов и стеблей. Моя спальня была пышным садом. Просыпаться здесь было чувственным наслаждением.
Фаусто стоял, прислонившись к двери.
— Так принято в Вене?
Я не ответила. Он как-то странно смотрел на меня. Боже правый! Что это он делает? Не говоря ни слова, не спуская с меня глаз, Фаусто сбросил туфли, развязал галстук, снял свой элегантный пиджак и небрежно уронил его на пол. Потом он сделал пять больших шагов и бросился на мою кровать.
— Я только хочу попробовать матрац, — пояснил он, широко разведя руками. — Отличное качество. Не слишком жесткий. Как раз то, что надо. Тиция, знаете что? Сегодня я буду спать здесь. То есть… если вы не ждете никого другого. Может, это место… уже забронировано? Я молчала.
— Тиция! Ледяной цветок! Вы ждете сегодня гостей? Кроме меня?
— Нет!
Он выпрямился.
— Почему вы вдруг замолчали? Вы же не прогоните меня? В такую бурю? Слышите как завывает ветер? Сядьте ко мне, моя снежная роза. Ну идите же сюда! Не будьте такой чудовищно холодной!
Он протянул ко мне руки. Перед этим жестом невозможно было устоять. Но я не шелохнулась. Я вдруг задрожала всем телом.
— Вы хотели мне рассказать, как получили свое имя. Помните? Вы обещали!
— Позже, — слабо отозвалась я.
Фаусто устремил на меня свои голубые глаза и смерил долгим, настойчивым взглядом.
— Ты прекрасно знаешь, — тихо сказал он, — что мы должны попробовать. Игра затянулась. Три месяца мучений! Это взбесит любого мужчину. Пойди сюда, дорогая. Пойди! У нас нет выбора.
Я молчала.
— Я принадлежу тебе. Я написал это в письме!
— Вы принадлежите всему Парижу! К тому же я готовила!
— О, пардон, — он вскочил, — совсем забыл, ведь ты же так долго стояла у горячей плиты! Как невежливо с моей стороны! Я ведь могу говорить тебе «ты», моя Тиция? И ты говори мне «ты».
Мы молча перешли в столовую.
Сели за стол. На ужин был протертый томатный суп со свежими сливками и шерри. Салат с рокфором и орехами. Ризотто с трюфелями. Сыр. В воздухе носились эротические разряды. Мне ничего не лезло в горло. Фаусто же не заставлял себя уговаривать. Брал добавку и нахваливал, как все замечательно вкусно. Даже без мяса и рыбы.
Мне с трудом удавалось поддерживать беседу
Говорила о домах, квартирах, планировке, мебели, тканях, коврах, ценах. Наконец, мне уже ничего не приходило в голову, и я замолчала.
— Итак, — подал после долгой паузы голос Фаусто, — как ты получила свое имя? Я весь внимание.
— Это обязательно? — вымученно вздохнула я.
— Что обещано, то обещано, — резюмировал Фаусто и подлил нам обоим шампанского.
Ну ладно! Меня зачали в ателье моего отца на античной софе под копией Тициана. Картина называлась «Юпитер и Антиопа», оригинал висит в Лувре. И поскольку мои родители боготворили Тициана, они назвали меня его именем в качестве доброго предзнаменования и в память о прекрасном эпизоде на красной бархатной софе в Вене.
Я объяснила это по возможности лаконично, избегая употреблять слова «страсть» и «наслаждение». Но это не помогло. Глаза Фаусто заблестели, на лице появилось то же выражение, как до этого, когда он упал на мою кровать с балдахином. От улыбки, заигравшей на его губах, у меня по коже побежали мурашки.
— Красивая история, — заметил он. — Раз уж мы заговорили на эту тему, как мы назовем наших детей? Буря в апреле?
Наших детей? Мы еще даже не целовались.
— Не смотри на меня, — серьезно сказал Фаусто, — иначе я потеряю самообладание. Тогда первую будут звать Виола[2].
Виола? Насилие? Я широко раскрыла глаза. Фаусто тут же опустился на колени, подполз ко мне по ковру и положил свою львиную гриву мне на колени.
— Прости! Это была глупая шутка. — Он обнял меня сильными руками. — Наверняка это будут близнецы. Антиопа то родила близнецов. Удивляешься, что я знаю такие вещи? Тиция, любовь моя, мы назовем наших детей Да и Нет. Потому что сейчас ты скажешь «нет», а потом «да». Да, да… — Он принялся меня целовать, и что уж тут говорить! Я ответила ему. Мы оба сползли на пол, тесно обнявшись и завернувшись в мое голубое сверкающее платье, и целовались, будто всю жизнь ждали этого момента.
