Над этим облаком, спустившимся на Лондон и уснувшим над ним, высоким сводом раскинулось прозрачно чистое, бледно-голубое, почти белое небо. Солнце поднималось в тусклой пыли лучей. Свет, отливавший смутным, неярким золотом приближавшейся весны, рассыпался мельчайшими брызгами, наполняя пространство теплым трепетом. Это был праздник. Величавый мир и нежная веселость бесконечного простора.
Город, под дождем сыпавшихся на него золотых стрел погруженный в ленивую дрему, все еще медлил выглянуть из-под своего кружевного покрова.
Временами Джастина просто не могла наглядеться на обольщавший ее Лондон. Он был бездонно глубок и изменчив, как океан, по-детски ясен и прозрачен в часы безмятежного утра — таким Джастине приходилось видеть его реже всего — и охвачен пожаром в час заката, проникаясь и радостью, и печалью отраженного в нем неба. Солнце прорезало его широкими золотистыми бороздами, тучи омрачали его и вздымали в нем бури.
Джастина порой ловила себя на мысли о том, что видит перед собой вечно новый город: то он был покрыт неподвижным оранжевым маревом, то вихрь мгновенно затягивал свинцом все небо. Прозрачный солнечный свет сменялся ливнем, затоплявшим небо и землю, стиравшим горизонт и в исступлении бушевавшим над городом.
Иногда Джастина даже не могла сказать, нравятся ли ей все эти перемены, нравится ли ей это гигантское каменное чрево, которое проглотило ее так же, как и многие тысячи других искателей счастья, приезжавших сюда со всех концов земного шара.
Порой ей даже чудилось, что она ощущает на своем лице мощное дыхание открытого моря, в котором рождаются и умирают надежды, которое наполнено грустью и светом. Порой она ощущала этот терпкий запах, и неумолчный рокот города порождал в ней иллюзию прилива, бьющегося о скалы крутого берега.
Вдали над крышами неслись бледно-дымные клочья, гонимые легким ветерком, медленно проплывали густые массы тумана. На миг, словно призрачный город, увиденный во сне, проступил гигантский бетонный мешок Сити, зыбкий и неясный, но снова обрушилась громада тумана, и волшебный город исчез, смытый половодьем. Теперь пар, равномерно разлитый над гигантской площадью, закруглялся в красивое озеро с белыми гладкими водами. Только где-то над руслом Темзы они несколько сгустились, обозначая его серым изгибом. По этим белым водам, таким спокойным, медленно плыли на кораблях с розовыми парусами какие-то тени. Джастина следила за ними задумчивым взором и иногда, сама не понимая почему, улыбалась, но в мыслях видела не Лондон, а Сан-Франциско. Но нет, лучше об этом не думать…
И она снова взялась за пьесу.
Дойдя до особенно нелепого места, где рассказывалось о душевном смятении, охватившем молодого пастыря после того, как он осознал, что его карьере угрожает крах, Джастина осуждающе покачала головой и захлопнула рукопись.
Она снова откинулась в кресле у окна, созерцая серые громады Лондона, туманные и таинственные под поднимающимся золотистым солнцем. Страницы этой нелепой рукописи пробудили в ней воспоминания детства. Она увидела себя маленькой девочкой в Дрохеде, упрямой и непослушной. Она увидела собственную мать, которая всегда тщательно скрывала чувства, которые испытывала по отношению к Ральфу де Брикассару. Наверное, эта скрытность чувств, которая постоянно окружала Джастину и пробуждала в ней не по-детски серьезные переживания, привела к тому, что Джастина твердо решила прожить жизнь, наполненную глубокими страстями, пусть даже на сцене. Она вспомнила Дэна, который с его вечной задумчивостью и склонностью к размышлениям всегда казался ей человеком глубоким и серьезным.
Многочисленная родня вокруг нее всегда была занята тяжелым сельским трудом, порождавшим в ней немое чувство протеста. Она чувствовала себя созданной для чего-то гораздо большего, и именно эта невыразительность окружающего ее быта всегда тянула Джастину на сцену, где можно было во всю силу отведенного ей природой таланта выразить свое отношение к жизни.
Джастина всегда мечтала о глубокой страсти, озарившей бы ее жизнь, о такой любви, которая могла бы стать ее настоящей женской гордостью, о таких переживаниях, которые можно было встретить только в книгах.
У горизонта, вдоль спящего озера тумана, там и тут пробегала зыбь. Потом озеро как будто вдруг разверзлось; открылись трещины, от края до края начинался разлом, предвещавший окончательное распадение. Солнце, поднимавшееся все выше в ликующем сиянии своих лучей, вступало в победную борьбу с туманом. Огромное озеро, казалось, мало-помалу иссякало, воды его были незримо спущены. Пар, еще недавно такой густой, утончался, становился прозрачнее, окрашиваясь цветами радуги.
Весь его левый берег был нежно-голубым; медленно темнея, его голубизна принимала фиолетовый оттенок где-то над Ковент-Гарденом. Огромный квартал рядом с Тауэром отливал бледно-розовым, словно ткань телесного цвета; ближе к востоку, казалось, сверкали угли — камин пылал в золоте — а еще дальше, там, где заканчивался Сити, небо темнело кирпично-красными тонами, постепенно тускневшими, переходившими в синевато-серые оттенки бетона. Еще нельзя было разглядеть трепетно ускользавший от глаз город, подобный глубинному морскому дну, которое угадывается взором сквозь прозрачность воды, с его наводящими страх зарослями высоких трав, неведомыми ужасами и смутно виднеющимися чудовищами.
А воды все спадали. Они уже превратились в прозрачные раскинутые покровы, редеющие один за другим; образ Лондона рисовался все отчетливее, выступая из царства неопределенности.
Любить, любить… Почему же это слово столь сладостно вновь и вновь зазвучало в Джастине, пока она следила за таянием тумана? Разве она не любила своего мужа, которому была готова с удовольствием отдать многое в своей жизни? Однако в ней тут же пробудились щемящие мысли о той любви, о которой она действительно мечтала и какую испытала со Стэном. Ей хотелось бурного проявления страстей, которые она едва ли не каждый вечер изображала на сцене. Ей хотелось романтики и нежности, которые были так несочетаемы с суровым тевтонским характером Лиона.
Да, он был терпелив и терпим, сквозь пальцы взирая на ее увлечения и мечтания. Но ей, наверное, хотелось не этого. Джастина всегда мечтала о какой-то галльской пылкости, страстности, которые в ее представлении только и связывались со страстной любовью. «Боже, Стэн! Ну почему ты так рано ушел?..»
Джастина вновь собиралась взяться за пьесу, но тут медленно открылся Лондон. Воздух не шелохнулся: казалось, прозвучало заклинание. Последняя легкая завеса отделилась, поднялась, растаяла в воздухе, и город распростерся без единой тени под солнцем победителя. Опершись подбородком на арку, Джастина неподвижно наблюдала за этим могучим пробуждением.
