— Берт может позвонить из вертолета. Насчет скорой помощи и больницы.
— Ну да. Он знает, куда обратиться, ведь он прожил там всю жизнь.
Ницца казалась нагромождением зданий, видневшихся за лесом мачт стоявших в гавани судов. В кафе на Английском бульваре было полно народу. К вечеру люди пришли, чтобы пропустить стаканчик-другой. Макс смотрел на них, думая, что эта хорошо знакомая жизнь будет теперь не для него, и надолго. Затем он отвернулся, а моторка, тарахтя, медленно приблизилась к заброшенному участку гавани, рядом с приземистыми складами, и плавно ошвартовалась у причала, где было написано «Лакост и сын».
У причала стоял черный «рено», а рядом с машиной — невысокого роста, худощавый священник с каштановой бородкой. Пока люди Макса привязывали концы к причалу, он присел на корточки.
— Я слышал, что ты сегодня приезжаешь, и решил тебя встретить… mon Dieu, Макс, ты ранен! — Нагнувшись, он протянул ему руку. — А это кто? У нее кровь… Макс, что случилось?
— Произошел взрыв, судно пошло ко дну. — Ухватившись за руку священника, Макс с трудом выбрался из моторки. От острой боли, пронзившей его тело, он заскрипел зубами. — Рад тебя видеть, Робер. Нам нужна больница в Марселе.
— Больница нужна тебе сейчас. Забудем сегодня о Марселе. Думаю, это может подождать…
— Нет, не может. Разве что полчаса, Робер, не больше. Ты знаешь какого-нибудь врача в Марселе?
— Конечно. Но послушай, Макс, это же глупо, мы не знаем, насколько серьезно она… — Лицо Макса омрачилось. — Ну что ж, тогда в Марсель. Осторожно, друзья мои! — сказал он мужчинам в лодке, когда они, подняв безжизненное тело Стефани, опустили его на причал. Из ссадины на лбу теперь вновь сочилась кровь, с мокрых волос стекала вода с кровью, опухшие лицо и руки были покрыты синяками и мелкими порезами. — Несите ее в машину. Макс, садись сначала ты, на заднее сиденье, и держи ее, когда мы положим ее сюда… Теперь, друзья мои, поднимайте ее осторожно, но торопитесь, а то вертолет уже ждет.
Стефани привалилась к Максу, голова у нее болталась, когда машина на поворотах накренялась то в одну, то в другую сторону, но Макс крепко прижал ее к груди. С бешеной скоростью проносились с обеих сторон здания, пальмы, цветники, полицейские, но взгляд Макса словно застыл от бесконечной усталости и глухого, еле сдерживаемого гнева. Дурак, какой же он дурак, что дал им опередить себя!
Раньше им никогда это не удавалось; они никогда не могли даже пальцем до него дотронуться. Обленился, мелькнула мысль, поглупел, ослабил бдительность; на все было наплевать, на все — он посмотрел на женщину в своих объятиях, — кроме Сабрины.
Впрочем, не совсем так: он еще раньше намеревался осторожно свернуть свою деятельность в Англии и исчезнуть в подходящее время, но в последние несколько дней позволил себе оторваться от дел и вопросов, так или иначе связанных с выживанием и процветанием Макса Стювезана; он был всецело поглощен думами об этой женщине. Она так отличалась от Сабрины, которую он знал несколько лет назад, когда она была замужем за Дентоном.
Она меня словно околдовала, подумал он: Макс Стювезан настолько околдован Сабриной Лонгуорт, что забыл о необходимости все время держать ухо востро, что нужно наблюдать, выжидать, слушать… и вот теперь эти ублюдки чуть не убили меня. Чуть не убили нас обоих.
Он сжал ее руку еще крепче. Она жива. Он снова ощутил ту же радость, которая охватила его на судне, когда он нащупал ее слабый пульс. Она была жива и принадлежала ему. А он знал, что не просто околдован. Он был страстно влюблен в нее и желал, чтобы она была только с ним.
— Приехали, Макс, — сказал Робер, и они остановились рядом с вертолетом. Их ждали двое мужчин; они помогли Максу и Роберу перенести Стефани внутрь вертолета, спустя мгновение лопасти винта закрутились в душном воздухе, издавая натужный, пронзительный гул, и вертолет оторвался от земли.
Они пролетали на бреющем полете над гостиницами и виллами Лазурного берега — крупнейшего курорта мира. Они летели туда, где раскинулся густонаселенный, промышленный Марсель. Направляемые Робером, они приземлились на крышу больницы, построенной в форме креста. Дверца вертолета распахнулась, несколько мужчин и женщин в белых халатах приняли Стефани у Макса.
Они подняли, уложили ее на носилки, и он увидел ее только на следующий день.
Она лежала на кровати в узкой, выбеленной комнате, в окно проникали лучи утреннего солнца. На ней была белая ночная рубашка, сверху — белое одеяло; на лбу лежала широкая белая повязка; на порезы и синяки, покрывавшие ее лицо и руки, была наложена прозрачная, лоснящаяся мазь и маленькие белые тампоны. Глаза ее были закрыты, веки еле заметно трепетали — она спала. Ее роскошные волосы были коротко подстрижены, и впечатление было такое, что голову окаймляет нимб вьющихся каштановых волос, отливавших багрянцем и золотом в лучах солнца. Это было единственное цветное пятно среди общей белизны.
Макс уселся на жесткий металлический стул рядом с кроватью, достал руку из-под одеяла и с силой сжал ее. К другой ее руке были подведены трубки, подсоединенные к трем прозрачным пластиковым пакетам, свисавшим с металлического штатива, стоявшего в ногах кровати. Глядя, как жидкость медленно стекает из пакетов в трубки, Макс подумал, что видел все это один лишь раз, когда ему было девять лет и он сидел у кровати матери в лондонской больнице. Он уже много лет не думал о матери; он уже не смотрел на себя как на маленького мальчика, с тех пор как пропал отец — ему тогда было двенадцать лет. Макс всю жизнь был взрослым мужчиной.
Но, внезапно ощутив страх при виде жидкости, которая по капле сочилась из пластиковых пакетов, он снова вспомнил детство и усилием воли заставил себя не думать о том мальчике, боявшемся всего на свете, и о матери. Она умерла, а эта женщина будет жить. Проходили часы, медсестры снимали опорожненные пакеты и вешали на их место полные, капли медленно, мучительно медленно струились прямо в вены бледной руки, безжизненно лежащей на кровати, а он все сидел, потом сжал вторую ее руку и отошел от кровати только тогда, когда пришел врач, заходивший дважды в день. Всякий раз, когда врач уходил, Макс снова садился на жесткий стул и снова брал неподвижную руку в свою.
Он всей душой желал, чтобы она жила и поправлялась, даже тогда, когда проводил час за часом, пытаясь придумать, что сказать ей, если она выживет. Им придется перейти на нелегальное положение и сменить фамилии; когда ее доставили в больницу, он уже записал ее под вымышленной фамилией, заполняя анкету. Им придется теперь скрываться, и так будет продолжаться до тех пор, пока он не найдет способ устранить тех, кто подложил бомбу. Пока он не будет уверен, что они в безопасности.
