Из всех sucias Элизабет самая красивая. У нее длинные стройные руки и ноги, хотя она ест все, что хочет, а лицо невызывающе симметрично. Элизабет немногословна, но, когда она говорит, можно не сомневаться, что услышишь что-то глубокое и неожиданное.
Из всех sucias у Элизабет больше всего шансов увести Роберто. Но она этого не сделает, потому что она христианка и хороший человек, а Сара ее лучшая подруга. Когда мы собираемся вместе перекусить, покататься на лыжах или сходить на зевотный концерт «Бостон попе» на Эспланаду, Роберто всегда спрашивает об Элизабет и никогда о других sucias. И у него при этом искрятся глаза. Он так смотрит на Элизабет даже в присутствии Сары. Смотрел так даже на своей свадьбе. А мы стояли рядом и видели, как он смотрит на Лиз, пока Сара танцевала со своим отцом. Мы переглядывались и хотели дать Роберто под зад, а Лиз казалась смущенной и с тех пор всячески избегала его. «А чего ты хочешь, дорогуша? – ответила мне Сара, когда я упомянула ей об этом. – Она обворожительна. А Роберто – мужчина. Пусть смотрит. Но если посмеет коснуться – только он никогда не посмеет, – Роберто – покойник».
Не представляю себе, чтобы я могла так верить мужчине. Вывод: надо быть хорошим человеком.
Элизабет тоже приходится непросто, потому что она черная латиноамериканка. Черная, как в Африке. Она не жалуется, но я знаю, что это так. Черным американским парням нравится ее внешность, и не один из них успел сравнить Элизабет с солисткой группы «Дестини чайлд» Бейонс Ноулз – отчасти из-за обесцвеченных волос, отчасти из-за превосходной фигуры. Сегодня на ней удобные синие джинсы и мягкие сапоги, толстый коричневый шерстяной свитер и патагонского вида парка древесного цвета – очень мило, если хотите знать мое мнение. У Элизабет длинные прямые волосы, она не признает косметики и тем не менее выглядит лучше, чем мы все, вместе взятые. Все дело в ее зубах, невероятно белых зубах, темно-золотистой коже и влажных больших глазах. А еще Элизабет потрясающе танцует, особенно если слышит cumbia или vallenato[39]. Девочки откопали ей кое-что из Карлоса в и веса.
Черные нелатиноамериканцы не понимают сути Элизабет. Не представляете, сколько раз афроамериканцы обвиняли меня во лжи и не верили, что моя красивая «черная» подруга – латиноамериканка. «Не похожа, – утверждали они. – Она выглядит как сестра». «Чья?» – спрашивала я. И они не знали, что ответить. Разве можно заставить людей путешествовать или понимать историю? Лично я устала от попыток. Белые американцы подкатывают к Элизабет с теми же мерками. И как ни печально, большинство латиноамериканцев предпочитают встречаться со страшными до ужаса придурковатыми белыми из Южного Бостона – кривозубыми, недалекими и косолапыми, – а не с утонченной истинно черной латиноамериканкой, сделавшей потрясающую карьеру.
Это относится ко всем латиноамериканцам, которых я знаю. Какого бы оттенка они ни были, все хотят светлую девушку. Вспомните наши мыльные оперы и журналы: там все блондинки. Я не шучу. Если Голливуд делает вид, что мы все такие, как Пенелопа Круз и Дженнифер Лопес, латиноамериканские средства массовой информации представляют нас кем-то вроде приезжающих по обмену шведских студенток или Памелы Андерсон.
И те и другие игнорируют черных латиноамериканок.
Словно черных, очень сильно черных латиноамериканцев не существует вообще, хотя такова половина населения Коста-Рики, Колумбии, Перу и Кубы. В Латинской Америке больше черных, чем в США, но здесь об этом как будто никто не знает. Время от времени черный персонаж возникает в сериалах «Юнивижн» или «Телемундо». Героиня неизменно носит тюрбан, белую рубашку и строит ведьминские козни против своего добросердечного голубоглазого хозяина – иными словами, злобная тетя Жемайма. Или Самбо. Только на прошлой неделе я видела теленовеллу, в которой был выведен черный персонаж, и этот придурок с костью в носу скакал и улюлюкал у костра. Большую часть такой муры производят в Мексике, Бразилии и Венесуэле, где людям еще только предстоит организовать движения в защиту цветных, но смотрят в США – везде, где говорят по-испански. В американских СМИ не обсуждают эту чушь.
Наверное, не знают, как подступиться и обозначить, что к чему. А если знают, то боятся, что их обвинят в нападках на латиноамериканцев. Я подкатилась с этим разговором к Элизабет, но она меня быстренько отшила.
– Ты не о том, – ответила она с присущими ей безмятежным взглядом и застенчивой улыбкой (таких белоснежных зубов я не видела ни у кого). И с едва уловимым испанским акцентом добавила: – Меня тошнит от того, как ты, Лорен, все сводишь к цвету кожи. Это очень… по-американски. В Колумбии это никого не волнует.
Как-то не очень верится. К тому же Элизабет здесь, а Америку это волнует. И ей еще предстоит найти себе мужчину.
Вот мы и собрались – sucias из Бостонского университета – потрясающие, блестящие, талантливые, свихнутые, всех цветов радуги, приверженцы нескольких религий. Мы обнялись, посплетничали на испанском, на английском и на самой невероятной смеси двух этих языков. Мы заказали двадцать одно блюдо на всех – именно двадцать одно: по четыре на пятерых и одно для Ребекки – пиво и содовую, а затем приступили к тому, зачем сегодня встретились.
Заговорили о том первом вечере, когда сошлись после того, как вышибалы вытурили нас из «Джиллиане».
– Помните, как было холодно? – спросила Сара, прихлебывая имбирный эль. Почему она такая зеленая? Заболела или я напилась?
– У-ух! – помахала рукой перед ее носом Уснейвис. – Как я тогда закоченела!
Я помнила. Бывают ночи, когда в леденящем воздухе Бостона после закрытия баров наступает мертвая тишина, и даже тачки не тарахтят по Кенмор-сквер. Неживой, застывший, солоноватый воздух. Такой, как сегодня.
– Мы были не в себе, – добавила Элизабет, качая головой и подаваясь вперед. – Совершенно не в себе.
Именно. Только зеленые первокурсницы-идиотки могли оставаться на улице в такой час и блевать в стоки, желая доказать, что они уже взрослые. Вот такими были мы, sucias – шалопаистые, смеющиеся, шатающиеся по улицам и, наконец, свободные.
– Мы пошли гулять, – сказала Эмбер, и мы все рассмеялись. А она начала рассказ.
Мы, как юные estupidas[40], отправились в общежитие пешком – по замусоренным переулкам, где кишели крысы размером с небольших собак, мимоФенуэй-парк, петляя в зловонии Фене. На одном перекрестке видели, как молодые парни латиноамериканской наружности передавали белым, на вид юристам, в шикарной машине шарики в фольге. Мы видели типа с неухоженной афро[41] и в красной шляпе, оравшего на девчонку. Двоих мужчин, которые трахались в тростнике у стоячей воды. Ух, как это захватывало – мы в Бостоне, в колледже, в большом городе. Без родителей, вместе. Мы пихались и хихикали, словно не умирали от холода в облегающих костюмчиках, все, кроме Ребекки, которая выглядела так, будто шла на занятия по катехизису, – в шерстяном костюме с красной лентой на голове. Она прижимала руки к груди и смотрела на нас как на безумных. У всех в ледяной тьме вился изо рта сумасшедший голубой парок. А у Ребекки Бака – нет. Я поинтересовалась, уж не дьяволица ли она, с холодным вином причастия в жилах вместо крови. Мой вопрос не показался ей остроумным. Более того, она потом не разговаривала со мной два месяца. Уже в то время эта девушка была щепетильной.
