В каждом из них она была до боли красива.
Она размещала свои посты каждый день, чередуя то, что освещала, но всегда оставаясь в теме еды. Ее бренд был последовательным, и так было на протяжении многих лет.
За исключением последних четырех дней после аварии, когда она вообще ничего не писала.
Я поднял маленький стаканчик с кровати и поднес его к губам, глотая острый ликер. По мере того, как я перематывал годы назад, возвращаясь к ее фотографиям, она меняла прически и очки ― когда они были на ней. Но больше всего я замечал ее зрелость. Я увидел это в ее глазах.
Если бы я увидел их прямо сейчас, то гарантировал бы, что они выглядели призраками.
Но я не видел ее с тех пор, как оставил ее в больнице.
Я просто знал…
Потому что мои выглядели точно так же.
Я сделал еще один глоток и поставил его обратно на кровать, подушечки пальцев намокли от мокрого стакана. И я уставился на ее последнюю фотографию, которой она поделилась. Это было за два дня до нашего отлета в Сан-Франциско. Место было в Трайбеке, в нескольких кварталах от моего дома, в кофейне, куда я часто ходил. Она держала свой напиток под подбородком, но в центре внимания был профиль Билли. Угол съемки начинался от основания ее шеи и двигался по лицу, солнечный свет с Черч-стрит отражался от ее кожи.
Вот как выглядело счастье.
Умиротворенность. Довольство.
Это, черт возьми, выглядело совсем не так ― голова, наполненная таким количеством чертовых мыслей, что этого было достаточно, чтобы не дать мне уснуть. Я смотрел, как утренний свет проникает в мою комнату, и мой день начался. Последние три были заполнены встречами. Я пересказал эту историю полиции и ФБР, Национальной безопасности и ФАУ. Я ответил на сотни их вопросов. Мы все.
Вчера был последний день, и теперь мы должны были встретиться с нашими врачами, терапевтами и всеми остальными, кто был нам нужен, чтобы помочь вернуться к нормальной жизни.
Я поднес стакан ко рту и глотал до тех пор, пока капли льда не попали мне в горло, прежде чем поставить стаканчик на тумбочку. Затем схватил свою подушку и сжал ее в кулаке.
Нормальной.
Те дни прошли.
Давно, очень давно.
ДВАДЦАТЬ СЕМЬ
БИЛЛИ
Я стояла перед окном в своей гостиной, прижав лоб и ладони к стеклу. Я не знала, как долго нахожусь здесь. Я не смотрела ни на что конкретно, только на размытое движение на улице внизу.
Машины. Люди. Велосипеды.
И вот я здесь, в своей квартире, совершенно неподвижная, сосредоточенная на всем, что произошло в небе, и на последствиях того, как это выглядело на земле.
Поле в Пенсильвании, на котором мы разбились. Частные автомобили, которые доставили нас и наши семьи обратно в Нью-Йорк.
Всего на борту самолета находилось сто шестнадцать человек.
Восемь погибших.
Восемьдесят раненых.
Я не смотрела на это, как на фильм, в котором я могла остановиться и начать в любом месте, где захочу. Он также не работал в непрерывном цикле. То, что я видела, было вспышками, которые длились всего несколько секунд. Эти крошечные окна появлялись в случайном порядке и происходили в течение сорока двух минут, пока мы находились в воздухе.
Некоторые были еще до того, как беспилотник попал в наш двигатель.
Большинство из них были потом.
Но каждое из них было жестким, быстрым, и моему мозгу нравилось подавать их каждый час или около того, как будто это были коктейли. Несколько дней назад это случалось по нескольку раз в минуту. По словам моего врача, это было улучшение.
Что не вернулось, так это мои вкусовые рецепторы. Технически с ними ничего не случилось; авария не повредила мой язык. Просто у меня не было желания есть.
И я не понимала этого.
Еда была утешением всю мою жизнь. Это был способ моей семьи показать свою любовь. Мы ели вместе и кормили всех, кто приходил в гости. Когда мы не ели, мы обсуждали, что мы будем есть.
Еда все улучшит.
Я должна была в это поверить.
Это сделало бы все это немного более терпимым.
Я схватила свою куртку со спинки стула и, даже не надев лифчик, вышла в ночь.
Я знала каждую щель Гринвич-Виллидж. Но когда стояла на тротуаре на Бликер-стрит и оглядывала квартал, я не могла понять, в каком направлении идти. Ни один ресторан из списка моих любимых не попадался мне на глаза. Все было расплывчатым, как будто на мне не было очков… за исключением того, что у меня были очки.
Я начала идти, и когда от холода у меня в носу появилось ощущение, будто кто-то поднес горящую спичку к кончику, я потянулась к металлической ручке двери и открыла ее. Когда я вошла, раздалось дзиньканье. На меня обрушился запах несвежего попкорна. В лицо мне ударил свет, и мне захотелось прикрыть глаза ладонью ― настолько он был ярким.
Там были ряды, и я направилась к ним, остановившись на полпути, уставившись на пакеты, изучая картинки. Сыр Начо, сметана и лук, соль и уксус.
Ничего.
Я перешла к следующему проходу и последующим, читая больше описаний, разглядывая больше картинок огромного размера.
Ждала.
Прислушивалась.
В моем желудке не было ни единого урчания. Ни капли слюны во рту.
Что со мной происходит?
Я подошла к холодильнику в задней части и взяла несколько напитков со вкусом кофе ― то, на чем я в основном жила после аварии. Я поднесла их к кассе.
— Здравствуйте, — сказал мужчина за прилавком, когда я поставила перед ним бутылки.
Я пыталась нащупать на поясе сумочку. Ее там не было. Я вышла из квартиры только в куртке.
— Улыбнись.
Я не была уверена, на что смотрела, но теперь мои глаза встретились с его.
— Что ты сказал?
— Держу пари, твоя улыбка гораздо красивее, чем хмурый взгляд.
В горле у меня что-то сжалось, и это что-то было огромным.
Мне просто хотелось вернуться в те дни, когда я улыбалась.
Сейчас я даже не могла вспомнить, каково это ― поднять губы в этом направлении.
И мне совершенно не нужно было, чтобы этот незнакомец напоминал мне об этом.
Я оставила бутылки на стойке, повернулась спиной к мужчине и вышла за дверь.
Я не пошла домой. Не пошла в другой магазин даже после того, как нашла немного наличных в кармане. Я просто гуляла по Нью-Йорку.
Потому что мои ноги и этот город были единственными вещами, которые не болели.
ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ
ХАНИ
ЗИМА 1984
Эндрю решил отвезти Хани в Вирджинию на Рождество. Несмотря на то, что они жили вместе, и она уже познакомилась с его семьей, Эндрю не хотел, чтобы она чувствовала себя неловко в доме его родителей, поэтому он снял для них отель в столице. Они вылетели поздним вечерним рейсом, и когда прибыли, он отвез ее в спа-салон отеля на массаж, первый в ее жизни.
После того как они оделись к ужину, Эндрю сказал ей, что ресторан находится недалеко, и они пойдут туда пешком, что Хани предпочитала в любом случае ― и он это знал. Погода была теплее, чем в штате Мэн, поэтому она оделась полегче и сжала пальцы Эндрю, рассматривая различные достопримечательности, которые он указывал по пути. Это была ее первая поездка в Вашингтон, и она хотела увидеть все. Поэтому они не торопились, и Хани узнала, как выглядит город ночью, как уличные фонари придают городу романтическое оранжевое сияние.
Она знала, что тропинка, с которой они только что свернули, не приведет их к ресторану, но не сказала ни слова, потому что они шли к одному из самых красивых сооружений, которые она когда-либо видела.
— Это Мемориал Линкольна, — сказал Эндрю, когда они остановились прямо перед ступенями. — И это мой любимый.
— Я понимаю, почему.
— Нет, детка, ты еще ничего не видела. — Все еще держа ее за руку, он помог ей подняться по лестнице, а когда они достигли вершины, он развернул ее и двинулся за ней. Стоя на платформе с Линкольном позади них, Эндрю положил руки ей на живот и прошептал ей в шею: — Теперь ты знаешь, почему.
