– Дура! – злобно фыркнула я самой себе, когда Астафьев удалился на приличное расстояние.
Вот уж кто поистине не зависит от обстоятельств и не поддаётся искушению! А может, всё дело в том, что он знал… был уверен в исходе этого вечера?.. Об этом стоило бы подумать, но пьяный мозг отказывался реагировать на такие сложные хитросплетения и многоходовки. Я запрокинула голову к небу и с гортанным стоном вытолкнула из себя тяжесть решения, которое только предстоит принять.
На яхте стало шумно и весело, послышался звук работающего двигателя, и я сорвалась с места: мне стоило поторопиться, чтобы не оказаться за бортом.
– Юля, ну, где ты ходишь?! – возмутился Женька моему появлению. Притянув к себе, он смачно приложился губами к виску и крепко сжал шею в локтевом захвате. – Теперь все! – отчитался он кому-то и махнул рукой, подавая знак готовности к отправке.
Мужчины требовали музыки, танцев, продолжения веселья. Совсем скоро послышался их пьяный вой в караоке-микрофон, и я не придумала ничего лучше, чем присоединиться. А впрочем, хватило нас ненадолго. «Марджанджа», «Третье сентября», да «Ничего не жаль» Майданова – вот и всё, на что осталось запала.
Кое-как растолкав друзей по койкам, Женька пьяно подмигнул мне и ввалился в каюту. Я покачала головой, совсем как мамочка, глядя на нерадивых детей, закрыла за ним дверь и оказалась в какой-то неуютной тишине. Выделенная мне комната, вероятно, была хозяйской, а оттого отличалась вполне пристойной кроватью и внушительным метражом. Впрочем, это не спасало. Стены не казались достаточно надёжными, чтобы сдержать обуявший нрав, а пространство виделось буквально крохотным для порывов, терзающим меня изнутри. Мысленно я сравнивала себя со зверем, замкнутым в клетке, и всё чаще посматривала на дверь, примиряясь с давно созревшим решением вырваться на свободу.
Тяжёлый и невероятно долгий день давно махнул рукой на прощание, а я никак не могла уснуть. Шум ветра за небольшим окошком иллюминатора не успокаивал, а будто дразнил, призывая присоединиться. Сердце бешено билось в груди, поддаваясь шальным мыслям. Дыхательная гимнастика не приносила облегчения, а проговариваемые в который раз слова аутотренинга звучали будто в иной реальности, не передавая мозгу ни смысла, ни верного импульса. Я хотела увидеть его…
Словно не поддаваясь законам логики, мои мысли снова и снова возвращались к прошлому. Тело существовало точно отдельно от головы и отзывалось вполне понятными порывами. Я хотела к нему прикоснуться…
В памяти всплывал тот наш последний разговор, хотя его и разговором-то не назовёшь… В глазах Астафьева застыло осуждение, в тихом голосе гремел вызов. Он не хотел слышать мои объяснения, а я, воспитанная им же, не посмела поддаться импульсу и вывалить «свою» правду. Его решение приняла как должное и ушла. А вот сейчас душу раздирали сомнения: правильно ли я поступила. Тогда…
Только выскочив из каюты в запале, я вдруг поняла, что стою в пижамной майке и шортиках. Для поставленных целей слегка легкомысленный наряд! Пришлось вернуться и исправить положение, набросив на тело тонкий плед. Я посмотрела на своё отражение в узком зеркале и ухмыльнулась: «Ну, это ведь совсем другое дело!»
До нужной каюты я добралась крадучись и отчего-то босиком. Вероятно, фактическая степень волнения была заглушена дозой принятого алкоголя, и оттого казалась менее значительной, ведь об обуви я вспомнила, только ощутив холод пола. В дверь я и вовсе поскреблась вместо того, чтобы настойчиво постучать. Сомнения, скорее всего, тоже весьма неохотно пробивались сквозь «градус». Их последствия я ощущала, а вот мучительного процесса, к своей радости, не испытывала. Они пробились сквозь оборону, когда с той стороны двери послышались шаги. Слишком тяжёлые и не очень уверенные. Я осмотрелась и, подозревая неладное, втянула голову в плечи. Дверь распахнулась слишком резко, в проёме показалось успевшее опухнуть лицо, а оправдательных слов у меня, разумеется, не нашлось. «Я ошиблась каютой!» – именно эта мысль одолевала меня следующие секунд тридцать немой сцены. Макс напряжённо всматривался в моё лицо, а затем его взгляд пополз всё ниже и ниже, пока не упёрся в босые ступни, которые я поочерёдно отогревала, прижимая к тыльной стороне другой стопы. Наконец, на лице мужчины зародилась кривая ухмылка, и я выдохнула, закрыла глаза ладонью и отчаянно покачала головой:
– Ох, как неловко-то…
– Да? А мне почему-то обидно и вроде как завидно… – фыркнул он и лениво махнул рукой в сторону соседней каюты. – Следующая дверь. И имей в виду: я всё ещё надеюсь выспаться, – с очевидным подтекстом намекнул он и скрылся в темноте.
Мне же не оставалось ничего другого, как позорно отступить. Это было бы разумно и в некотором роде даже правильно. Потому что степень моей трезвости не позволяет принимать обдуманные решения, а сама двусмысленная ситуация и вовсе порочит девичью честь. А впрочем, к чему все эти реверансы?.. Не беседы же я с ним вести собралась…
Дверь каюты Астафьева распахнулась, когда я только занесла кулачок для решительного стука. Он посмотрел совершенно серьёзно, и чувство было такое, что от одного этого взгляда с меня схлынуло всё опьянение. Стало тревожно и волнительно. Стало невозможно остро и донельзя естественно. А потом Павел улыбнулся: он всё понимал. И он ждал меня, как и обещал. Ждал, чтобы я приняла «правильное» решение и явилась к нему на аудиенцию. Непременно сама. Пожалуй, скажи он хоть слово в духе этой улыбки, я бы наплевала на любые свои амбиции и желания. Вот только Астафьев очень хорошо чувствовал моё настроение и оттого промолчал. Он лишь отступился от двери, как бы приглашая шагнуть на его территорию.
В каюте царил полумрак. Тусклый свет настенной лампы создавал присущую этому мужчине атмосферу таинственности. Астафьев практически никогда не был импульсивен. Практически… И именно сегодня, сейчас, никто и ничто не заставило бы его поддаться сиюминутному желанию. Потому вместо того, чтобы высказать условия, поставить меня в рамки, он присматривался к фактам, прислушивался к интуиции, примерялся к новой реальности, которая требует внести коррективы в давно намеченные планы. Ведь я изменилась. Я стала взрослой, незнакомой ему. И нужно было всё начинать сначала. А впрочем, изменять себе Астафьев намерен не был, и оттого с царственным видом, неспешно и как-то особенно плавно передвигался по небольшому пространству, поглядывая на меня прямо и твёрдо.
– Выпьешь? – предложил он и тут же плеснул в стакан коньяка.
Павел поморщился, ведь пить благородный напиток из простого стакана – это варварство, но всё же сделал неторопливый глоток. Я же, как зачарованная смотрела за ним, пока вдруг не опомнилась и не улыбнулась. Наконец, удалось отлепиться от двери, которую я, очевидно, считала спасением, и тоже сделать несколько шагов. Взгляд притягивала довольно узкая койка, и я осторожно двинулась в её сторону. В голове крутился вариант предположить, что это сказывалась усталость, но… нет! Усталость была ни при чём. А принять горизонтальное положение показалось просто необходимым, чтобы существенно сменить тон разговора, значительно повысить его градус и наверняка изменить направленность.
– Что? Ещё выпить? – глянула я на Павла, вскинув брови.
Собственная же усмешка показалась кокетливой, и я поторопилась отвести от мужчины взгляд.
– Чтобы я упала навзничь? – полюбопытствовала я и прикусила губу, делая вид, что не позволю разгадать своё настроение. – Я не за этим пришла, – полетело в потолок дерзкое заявление.
– Как интересно… А зачем же? – усмехнулся он и сделал ещё один глоток.
Астафьев выдохнул и на некоторое время замолчал. Уж он-то не отказывал себе в удовольствии окинуть меня неторопливым взглядом. Медленным, наверняка въедливым. Взглядом, подмечающим и малейшие детали. Я же, не стесняясь, демонстрировала себя. Плед удачно оголял плечо, часть груди, босые ступни – как знак максимального откровения… Едва ли он переваривал мои слова… Скорее, в этот момент мужчина как можно глубже закапывал свой интерес. Чтобы не сорваться и не наговорить глупостей, чтобы не спугнуть и не позволить мне сделать преждевременные выводы. Пауза показалась достаточной, и я трепетно вздохнула, игриво глянула в его сторону и азартно подмигнула.
