в хороших “рыбных” местах.
— Ляль…
Вячеслав изменял Алисе с моей подругой? И не она сама исполнила мечту открыть свое дело, а ей помог мой свекр за “особые” услуги?
И все равно это никак не сходится с ее ложью о Гордее и Вере. Чего она этим добивалась?
— Ляль…
— Тихо, мам.
— Милая…
— Я должна побыть одна.
И я сбегаю, как сбегал Гордей. Бегу по лестнице на второй этаж, врываюсь в кабинет свекра и запираюсь в нем.
Я с каждым часом в этом доме ухожу в грязь все глубже и глубже.
С нашей семьей не все в порядке, и Гордей с Верой — лишь часть секретов. Дышать нечем.
Я должна остановить себя, потому что уже неважно, была ли у свекра любовница и кем она была. Алла или нет.
Он мертв.
Но я уже роюсь в ящиках стола, нырнув на дно безумия. Вытаскиваю папки, пролистываю документы, перебираю бумажку за бумажкой. Я не знаю, что ищу, но меня уже не отрезвить.
В ежедневнике нахожу нашу с Гордеем фотографию с детьми. Несколько секунд на нее смотрю и откладываю в сторону.
Кусаю губы и встаю. Поищу в шкафу. Не дай бог, Алиса найдет хоть что-то связанное с интрижкой мужа и Аллы.
Это будет… Я даже не знаю, что будет, но Вячеслав должен остаться для нее любимым и верным мужем после смерти.
Открываю шкаф. За очередными папками нахожу сейф. Руки трясутся. Кусаю ногти и ввожу дату рождения Аллы. Не принимает.
День рождение Алисы тоже. Гордей тоже летит мимо, как и наш старший сын, хотя свекр любил шутить, что все его пароли связаны с внуком.
Мои пальцы замирают в миллиметре от кнопок. Делаю глубокий вдох и использую последнюю попытку. У меня выбор между двумя вариантами — день нашей свадьбы с Гордеем и датой моего рождения со звездочкой после цифр, потому что звездочка похожа на цветочек.
А я была для Вячеслава Цветочком. И как-то раз он сказал, что “звездочка-цветочек” на клавиатуре ноутбука напоминает ему обо мне.
Сглатываю и набираю цифры под тихий писк дрожащими пальцами…
290488*
Глава 17. Сюрприз
Сейф принимает мой пароль, и у меня сердце падает куда-то в живот тяжелым камнем.
Предчувствие нехорошего нарастает, и между лопаток расползается липкое пятно неотвратимости.
В сейфе нахожу пачки из стодолларовых купюр, небольшие слитки золота, бархатный мешочек с россыпью алмазов и папку из желтого картона.
С потрепанными краями.
А в ней я нахожу фотографии.
Мои фотографии, которые я роняю на пол и пячусь в ужасе.
Какие-то снимки я вижу в первый раз, потому что сняты они не в открытую, а тайком.
И среди этого вороха моих лиц есть и моя обнаженка.
Прикрываю рот ладонью, и барабанные перепонки сейчас лопнут от давления.
И нет, это не те фотографии, которыми мы баловались с Гордеем.
Вот я переодеваюсь в нашей спальне.
А вот фотография из сауны свекров.
— Что за пиздец, — шепчу я и не узнаю свой голос.
Вот фотография из ванной комнаты спальни, в которой мы ночевали с Гордеем, когда оставались на ночь.
— Лялечка, — в дверь скребется Пастухов, — милая, прости, а, старого дурака, — икает, — я уже уезжаю.
— Христом богом прошу, — шепчу я, — уходите…
— Ляля, — голос Пастухова меняется на обеспокоенный, — хочешь поговорить?
— Уходите, — перевожу взгляд на фотографию, на которой я сижу в кафе за ноутбуком с чашкой кофе.
Мне тут восемнадцать лет. Я помню этот клетчатый шарф.
— Ляль, перепил… Серьезно, — Пастухов вздыхает. — Перегнул палку… Занесло… Господи, мне очень стыдно…
Свекр никогда ни в чем не мог мне отказать.
Всегда был добр со мной и не раз говорил Гордею, что ему со мной повезло.
— Она, что, заперлась? — слышу недовольный голос Гордея.
— Что-то не так, Гордеюшка… Что-то мне как-то не по себе, — бубнит Пастухов. — Как-то резко поплохело… И тошнит… Меня редко тошнит, Гордей, а когда тошнит, то дело - дрянь…
Смотрю на фотографии, на которых меня сняли в парке ранним утром. Я занимаюсь йогой, и фотоаппарат зафиксировал позу кошки: стою на четвереньках с выгнутой спиной.
— Ляль, — Гордей стучит в дверь.
— Я в порядке.
— Нихуя она не в порядке, — подытоживает Пастухов.
— Я слышу, что не в порядке, — мрачно соглашается Гордей. — Ляль, я вспылил…
Его отец был мной одержим, и он хранил десятки моих фотографий.
И не любил он меня, как дочь.
И как невестку тоже.
— Ляль.
— Оставьте меня, — тихо отзываюсь я.
— Ломаем дверь? — Пастухов дергает ручку.
— По-человечески вы не понимаете? — я сажусь на корточки и торопливо собираю фотографии в папку. Руки дрожат. — Я же сказала, все в порядке.
— Брешет.
— Да слышу я, — рычит Гордей. — Ляль! Что у тебя там?
— Я хочу побыть одна! — повышаю я голос и замолкаю под волной крупной дрожи. Прижимаю к губам руку, чтобы сдержать в себе спазм рвоты.
Мерзко и липко.
При встречах меня обнимал и целовал в щеку извращенец, который хранил мои обнаженные фотографии и собирал коллекцию годами, а я видела в нем второго папу.
Я не замечала в его руках, которые сжимали мои ладони и поглаживали по плечам, ничего подозрительного, а теперь я чувствую себя грязной.
Он следил за мной.
Снимал через скрытые камеры.
— Боже, — смотрю перед собой пустым взглядом. — Боже мой…
— Лиля, — вздыхает Пастухов. — То, что женщина запирается одна и вот так шепчет, верный признак того, что мы оказались в большой жопе.
Я должна уничтожить фотографии.
Никто не должен их увидеть, и эту грязь я никому не раскрою. Пусть свекр останется для всех приличным семьянином, хорошим дедушкой, любимым мужем и отцом, а не уродом, который пускал слюни на жену сына.
Только как мне теперь избавиться от Пастухова и Гордея, чтобы незаметно вынести мерзкий компромат на мертвеца, который вмиг обратился для меня в гадкое чудовище?
Глава 18. Что-то не так
— Отойди, Юр, — командует Гордей.
Вот сейчас бы я не отказалась от того, чтобы мой дорогой муж сидел бы и страдал в библиотеке, но нет. В нем включились какие-то мужицкие инстинкты, которые говорят, что жена какая-то странная и нельзя ее оставлять в запертом кабинете.
