— Тебе просто нужен свежий воздух.
Гвен кивает и сглатывает подступивший ком, но в следующий раз, похоже, ей это не удастся. Спеша к двери, они проносятся мимо Хэнка. Он — в самом последнем ряду, между Кеном Хелмом (тот потерял в лице миссис Дейл лучшего из своих клиентов) и Мими Фрэнк (раз в неделю делавшей ей прически). Хэнк успевает заметить, как Гвен, подобно тени, выскальзывает наружу. Нечасто видишь незнакомцев в Дженкинтауне. Хэнка охватывает внезапное желание последовать за ней. Она, похоже, так мучится, бедняжка. И так прекрасна.
Однако он, конечно, не тот парень, который так вот запросто встанет и покинет панихиду. Хэнк остается сидеть, где сидел, у одной из ваз с желтыми розами, заказанными Марч в магазине «Удача флориста», что на Мейн-стрит. На нем его единственная приличная белая рубашка, черные джинсы (не такие уж, надеется он, поношенные) и ботинки, до блеска отполированные минувшим вечером.
Галстук он одолжил у Холлиса (у того шкаф ломится от дорогой одежды), а еще — причесался тщательнее, чем всегда.
В зале куда теплее обычного, но Хэнка отчего-то пробирает дрожь. Панихида закончилась, и он торопится к выходу. Возможно, та девушка еще не успела уйти. Так и есть: вот она, стоит у обочины, держась рукой за решетку катафалка, чтобы не упасть от головокружения. Трое ворон с несносным шумом носятся над автостоянкой, а небо такое плоское и серое, что ей хочется прикрыть голову руками — вдруг из туч сыпанет камнями?
Шестеро крепких мужчин — Кен Хелм, Судья, доктор Хендерсон, Лафтон, Сэм Девероу и Джек Харви (это он нынешним летом установил миссис Дейл кондиционер) — выносят гроб из похоронного зала. Один вид того, как их тяжкой ношей пригибает к земле, вызывает у Гвен слезы. В своей мини-юбке, с торчащими, как гвозди, волосами, она выглядит форменной дурой, абсолютно не готовой к жизненным реалиям. Впрочем, сейчас это даже и не столь важно. Что-то должно произойти. Гвен чувствует. Само время изменилось, наэлектризовалось, каждая секунда как искровой разряд.
В дверях появляется мать, на лице — выражение большого горя. Гроб подносят ближе, ближе… Обычно Гвен трудно чем-либо поразить, у нее настоящий талант игнорировать все, что она сочтет ненужным: надо просто закрыть глаза и сосчитать до ста. Но сейчас она их не закрывает. Ну почему, черт возьми, почему она не осталась дома? Продолжала бы себе ни о чем не думать, игнорируя смерть, судьбу и саму вероятность того, что жизнь так легко потрясти до самого основания. Вот так и узнаешь, что детство позади, — когда хочется обратить время вспять; Но поздно. Нравится ей это или нет — Гвен сейчас здесь, под этим серым и тоскливым небом. И ее глаза широко раскрыты.
После кладбища у Лафтонов был поминальный ужин. Марч дюжину раз назвали бедняжкой, а Гвен так участливо спрашивали, все ли в порядке у нее с глазами, что она, не выдержав, отлучилась на минутку в спальню хозяев и там сняла с лица всю тушь белой махровой салфеткой. А еще Марч позвонила Кену Хелму (он всегда говорил, что нет такого приработка, от которого стоило бы отказаться) — спросить, не возьмется ли он отвезти их домой, на Лисий холм.
— Только не этой дорогой, — едва не вскрикивает она, увидев, что Кен сворачивает на 22-е шоссе.
— Постой, мам, — Гвен с трудом верит в то, насколько чувствительной стала ее мать. — Какая разница?
— Разница — два бакса, — сообщает Кен Хелм, как всегда флегматично-бесстрастный. — По проселку, хоть так и короче, не разгонишься.
Он задумчиво смотрит на лес по левую руку.
— Восславь дерево — и плод его прославится. А порази гнилью — и тот сгниет.
— В смысле? — заинтригована Гвен.
— Все мы в ответе за себя. — Кен рулит, не обращая внимания на удары об ухабы. — Как и за то, что в итоге пожинаем.
— Э-э… Вы это о том, что сад миссис Джудит нуждается в уходе? Да?
— Нет, — отвечает за него Марч. — О том, что мы платим за все, что получаем. За маршрут по проселку, например, мы должны Кену на два доллара больше.
— Верно, — кивает Кен. — Евангелие от Матфея, глава двенадцатая, стих тридцать третий.[8]
Вот и дом. У нее сумерки, значит, в Пало-Альто солнечный полдень. Ричард, скорее всего, сейчас в своем офисе на центральной площади. Солнце в эту пору дня светит ему прямо в окна, такие высокие, что без помощи металлического стержня штор не задернуть. В такие полдни Ричарду нужно быть особенно внимательным: выстроенные в рядок на карнизе учебные образцы крайне чувствительны к свету.
В доме на Лисьем холме холодно. Однако прежде чем проверить, что с отоплением, и развести огонь в камине, она позвонит Ричарду. Куртка не снята, пояс с пристежным бумажником переброшен через плечо, Марч — в легком отчаянии — набирает номер. А может, даже и не очень легком.
— Как насчет чая? — спрашивает она Гвен.
Дочь плюхается в мягкое кресло с узором из роз.
— Угу.
— Я в том смысле, чтобы ты его заварила. Если не трудно.
Марч просто хочет, чтобы Гвен ушла на кухню. Ей нужно побыть наедине с мужем. Услышать, что она все та же женщина, которая целовала его на прощание в аэропорту. Услышать явственно, отчетливо, ибо сейчас, в этом доме, она совсем-совсем не та.
Не будь Марч столь рациональной, ей подумалось бы, что это ночной воздух таинственно манит ее, поверилось, что в грязных лужах на дворе скачут квакши, хоть сейчас и не сезон. Сердце бьется здесь иначе. Быстрее, гулче и опаснее.
Ричард часто заходил к ней в те годы, когда она ждала Холлиса, но ей и в голову не могло прийти, что не просто так. Она ведь дружила с его сестрой Белиндой, а он был добрый, слегка заторможенный малый, чуть ли не автоматически вызывавший к себе приязнь. Он кормил бесхозных псов и постоянно подбирал на трассах тех, кто ездил автостопом. Так что это было вполне в его духе — приходить к Марч с конфетами и книгами, как если бы постепенное забывание о Холлисе походило на выздоровление от некой опаснейшей болезни.
До нее так и не дошло бы, что Ричард за ней ухаживает — в такой вот ненавязчивой, еле заметкой форме, — если бы не день свадьбы Алана и Джули. Праздновать ее решили в канун Нового года. Марч было уже девятнадцать, и к тому времени она вообще почти перестала что-либо чувствовать. Могла вогнать булавку в палец, и кровь не шла, обходиться без еды целыми днями, не чувствуя голода, или простоять ночь напролет без намека на сонливость. Единственный признак того, что она была еще жива в день свадьбы, — боль в натертых новыми туфлями (купить их настояла миссис Дейл) пальцах ног.
Ее органы восприятия были все-таки еще работоспособны — слышать перешептывания гостей. «Ах, бедняжка! Чахнет, старится прежде времени. Девятнадцать лет, а поглядите-ка: бледная, унылая, почти привидение. А эти седые нити в волосах? А дрожащие руки?»
